В другом месте опекун ему говорит: «Вы просто очаровательны!» И этот славный, этот честный малый, вместо того чтобы шутки ради сравнить эту любезность с любезностями, которые он слышал от своих возлюбленных, снова возвращается мыслью к своей дорогой матушке и на слова: «Вы просто очаровательны!» — отвечает так: «По правде сказать, сударь, в былое время моя матушка мне тоже это говорила». А буйонская газета проходит мимо таких штрихов! Только люди с совершенно высохшим мозгом и очерствевшим сердцем могут этого не видеть и не чувствовать.
Я уже не говорю о множестве художественных тонкостей, щедрою рукой рассыпанных в моём произведении. Так, например, известно, что амплуа у актёров развелось до бесконечности: существуют амплуа первой, второй и третьей любовницы; амплуа первого, второго и третьего лакея; амплуа простака, важного господина, нищего, крестьянина, письмоводителя, даже уличного зеваки, но амплуа зевающего ещё, как известно, не установлено. Что же сделал автор, чтобы обучить артиста, ещё не развившего в себе дар разевать рот на сцене? Автор постарался собрать для актёра в одной фразе все зевательные звукосочетания: «едва… объявил он, что я захворал». В самом деле, эти звукосочетания вызвали бы зевоту у мертвеца и самоё зависть заставили бы разжать зубы!
А это изумительное место, где цирюльник, осыпаемый упрёками опекуна, который кричит: «А что вы скажете тому несчастному, который всё время зевает и стоя спит? И другому, который чихает три часа подряд, да так, что, кажется, вот-вот лопнет? Что вы им скажете?» — наивно отвечает: «Я им скажу… А, чёрт! Чихающему я скажу: «Будьте здоровы», — а зевающему: «Приятного сна». Ответ, в самом деле, до того точен, до того незлобив и до того очарователен, что один из тех гордых критиков, которым уготовано место в раю, не мог воздержаться от восклицания: «Чёрт возьми! Автор, наверное, целую неделю просидел над этой репликой!»
А буйонский газетчик, вместо того чтобы восхищаться этими бесчисленными красотами, пользуется типографской краской и бумагой, дозволением и одобрением для того, чтобы объявить, что моё произведение ниже всякой критики! Пусть мне отсекут голову, милостивый государь, но молчать я не стану.
Ведь до чего он, изверг, договорился: «Чтобы этот самый цирюльник не умер для театра, пришлось его искалечить, переделать, переплавить, подрезать, ужать до четырёх действий и очистить от великого множества колкостей, каламбуров, от игры слов, коротко говоря, от шутовства»!
