— Милый друг, не называй меня, ради бога, на «вы», я от этого давно отвык…
Язык не поворачивался. С юности благоволел я перед божьими избранниками. Нередко дивился я легкости обращения мальчиков клубного таланта, изумляла всегда эта их манера бить по плечу седоволосых и выпрашивать троячок на похмелье с такой школьной непосредственностью, точно не было страшных границ возраста и точно мерилом уважения и приятельства была ранняя способность сосать водку, триста — четыреста граммов которой давали как бы право бросить большому таланту: «Да ну тебя, Ярослав, в…!»
«Талантливые люди», — говорил мне ты, мой точный историк, — они же все простецкие в быту люди, у них всегда, извини меня, ширинка расстегнута.
— Все правильно, только видеть панибратство противно.
— Ярослав! — кричали со всех сторон, подходили, и он, растрепанный, громкий, поднимался и целовал ни за что какого-нибудь борова, уделял ему место за столиком, вынимал скомканные в горсти красные бумажки и бежал заказывать водку и закуску, а потом, разливая, просил встать и произносил страстную речь в честь кого-то.
«Зачем? — думал я. — Зачем такая щедрость понапрасну? И перед кем же?»
— Ура! — насильно выливал он в рот водку и забывал о закуске.
«Пить можно всем, — читал я на цветной стене строки, — необходимо знать только где и с кем, за что, когда и сколько».
Теперь я стоял в буфете Клуба и глядел на столики, на эту шутливую надпись аварца. Зал был полон, и казалось, не умолкал еще с того раза гул и звон ложечек, но за памятным столиком я не встретил Ярослава Юрьевича. Где же он? В углу, под рисунком Бидструпа, он, помню, размахивал руками и вспоминал памятник на высоком берегу. Тогда был и Костя Олсуфьев, помолодевший, в парижских золотых очках.
— Тебя читают в Европе с наслаждением, — сказал он Ярославу Юрьевичу.
— Да, да, — спокойно покачал он головой и сказал: — Меня приглашали.
За столиком, сверкая соблазнительными чудными коленками, курили бог весть отчего просвещенные дамы. Они кем-то горячо восхищались, кого-то цитировали, и так было заметно, что цитировать и восхищаться легко, потому что это ни к чему не обязывает. Тот, кто лежал в могиле или где-то терзался в квартирке, был просто посторонним, уже образом, полубогом.
Честное слово его, болезни, нелегкая натура, малый достаток — все вдалеке, на небе, не досаждая милым блестящим глазам, не трогая чудесных коленок.
Рано утром я иду на квартиру. На Сретенке есть маленький магазин «Старая книга». Самое древнее и ценное Ярослав Юрьевич купил здесь. На звонок мне никто не отвечает. Я нажимаю на кнопку все настойчивее. Нет, квартира пуста, и соседи, видно, на даче. Я мысленно проникаю в узенькую комнатку Ярослава Юрьевича, чувствую устоявшийся запах немытых полов, вижу античные книги, портрет Шекспира, рисунки с
