— И так, и так. Либшер был махровый индивидуалист, с ним никто не мог найти общего языка. Вроде как раньше он служил в Дрездене, в государственном оперном театре, а потом потерял работу и в конце концов устроился к нам на такую скромную должность…
— У него есть родственники?
— Понятия не имею.
— Друзья?
— Представить себе не могу!
— А, понимаю. Значит, у него были трения с кем-нибудь из сослуживцев? Конфликты, разногласия?
— Ну не то чтобы серьезные… однако он был этакий, знаете ли… — Шмидингер запнулся и утих.
— Я прекрасно вас понимаю: о покойниках либо хорошо, либо ничего, но все-таки, пожалуйста, продолжайте.
— Вам знакомо словечко «гшафтлхубер»?
— Да, конечно, ведь я родом отсюда. И что, Либшер был любителем совать нос в чужие дела?
— Ну да. Он вникал абсолютно во все, даже в то, что его совершенно не касалось. Но как же так получилось, что его нашли мертвым в зрительном зале? Он туда почти не заходил, даром что капельдинер, — его место было здесь, в фойе. Что он там забыл?
— Выяснить это — наша работа.
На прощание Еннервайн традиционным жестом вручил свидетелю свою визитку и подошел было к двери, но вдруг обернулся и сказал, будто Коломбо:
— Ох, у меня возник еще один вопрос, господин Шмидингер.
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Вы сказали, что занимаетесь освещением. А вы, случайно, не меняли его после того, как случилась вся эта история?
— Да, когда я увидел, что творится, то выключил освещение сцены и включил свет в зале. Я поступил неправильно?
— Нет-нет, господин Шмидингер, вы все сделали верно, даже не сомневайтесь. Но не могли бы вы включить все точно таким же образом, как это было на концерте? Сделайте это прямо сейчас. Можете?
— Конечно.
Рабочий по зданию прошел за кулисы и встал за пульт управления светом, а Еннервайн поднялся на сцену. В зале стало темно, прилежные «сборщики риса» пропали из виду, а через мгновение перед глазами гаупткомиссара вспыхнула добрая дюжина тысячеваттных прожекторов. Его едва не отбросило назад лавиной света. Инстинктивно прикрыв глаза рукой, чтобы не ослепнуть, руководитель следственной бригады вскоре убедился: с этой точки в зрительном зале и в самом деле ничего не разглядеть. Что и требовалось доказать. Однако выход Губертуса Еннервайна из полутьмы на яркий свет сразу же привлек внимание коллег. Гаупткомиссар стоял посреди сцены в картинной позе, драматически приложив руку к глазам, как будто бы собирался сказать: «Дайте же народу свободу мысли, господа!» — или как минимум: «Ваше сиятельство, лошади оседланы!» Несколько заядлых шутников, находящихся в зрительном зале, разразились аплодисментами.
