Рейд «Черного Жука» | страница 41
Понюхал, пошукал – слышу, «нажимают» на нашего брата, трудовика-крестьянина.
Не крестясь, не молясь, я вечерком заваливаюсь к уполномоченному.
– Здрасте-пожалста – такой-то и такой-то.
– Знаем, – говорит, – слышал про вас.
Парень молоденький вовсе. Но отменно наиопаснейши нынче молоденькие. Ну, в разговорен, с ним. Вижу, парень не дурак.
Хорек парень. Ну да и мне не привыкать объезжать ихнего брата. Не в первый год болячка присучилась.
Я ему напрямик – бах – улыбочкой:
– Нажимать, – говорю, – прибыли на трудовое крестьянство?
– На трудовое – не ахти, на кулаков, – говорит, – да.
– На кулаков, – говорю, – непременнейше надо, некоторые без пользы для совецкого сплошного социализма безактивничают. Ну, а как, говорю, вы, как наисоображающий человек, ответите: что кобылу, которая наиохотнейше сама везет воз, следует кнутом стегать?
И что же вы думаете, Егорий Ксенофонович? Догадался. Наимгновеннейше догадался.
– Умный, – ответствует, – хозяин такую кобылу не бьет.
– Ну, а бьют дураки? – спрашиваю.
– Дураки бьют.
Тогда я прямым ходом ему:
– На сколько, – говорю, – вы мне посоветуете хлебозаготовки отвести?
– Две тысячи, – говорит.
– Пудов две тысячи? – спрашиваю.
– Нет – говорит, – вешать на килограммы будем твои пуды, на тонны.
– Многовато, – заявляю, – выдающе много. Ведь заметьте, что весь хлебец этот скупать надо. Своего – пудов сто.
– Много, можно надбавить еще, – с усмешечкой прибавляет тихонечко.
– Ну, а если кто упрется да не вывезет?
Опять уполномоченный в усмешечку:
– Так что ж с такими несознательными поделаешь. Не везет кобыла – погоняют ее. Не вывезет сам, так мы сами-то как-нибудь управимся. Мужик ты, – прибавляет он, – неглупый, смекай сам. Смекнул?
На хоря, на хоря наскочил. Жаден. На вот, накормишь такого. Поладили на двух тысячах.
Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, как уж вам известно и, как тебе я советовал, в наши дни никакого имущества не держи у себя дома. Наипаче не прячь и не зарывай. Комиссары в этом деле так набили себе руку, что от них уж не прихоронешь. На погостах в могилы зарывали хлеб, и тот наискорейше разнюхивали. Поэтому все, да и хлебец, и тот весь держу на стороне, даже не в своем селе. Снимаю я у бедняка, какого почесней, амбар, а нет, так построю ему – вот мол, годик полежит зерно у тебя, а там ты себе на избу амбар переделаешь. Самое наивернейшее дело. Наипаче бедняку при любой преданности совецкой власти, одначе детишек греть где-ни-на-есть приходится. А тут тебе изба новая, и на выделку посулено. А еще наиотменнейшее желание есть у бедняка – побыть рядом с богатством. Хоть, мол, чужим хлебом, а все-таки полон амбар. Пройдешь мимо, и помечтается бедняку, наисладчайше помечтается – «мой этот амбар, до потолка с моим зерном».