– Ты где была? – спросил тихо, чтобы не разбудить бабушку.
– Загорала на лесной поляне.
Я не знал, о чем ее еще спросить, но девочка заговорила сама:
– Уеду я, наверное, снова в город.
– Тебе со мной скучно?
– Ты странный какой-то и веселиться не умеешь.
– А твои подруги умеют?
– Умеют. Там не только подруги…
Мы отдыхали на сеновале, подстелив под себя широкий бабушкин плед.
– Ты неразговорчивый, – внезапно произнесла Настя. – Все надо вытягивать. Сознавайся, ты хитрый и скрытный и никогда не говоришь, что у тебя на уме.
– А что же мне, все время про свои беды рассказывать? – усмехнулся я.
– И что же у тебя за беда?
– А кто меня дезертиром дразнит?
– И правда… Что тебе теперь будет? Тебя ищут, наверное, – задумчиво произнесла девочка и тут же встрепенулась – Ничего, останешься здесь в деревне, пока там все не утихнет, а потом вернешься.
– Ага, с бородой, седой такой старик. Робинзон Крузо.
– Нет, не Робинзон. Я буду к тебе приходить.
– По пятницам, что ли? – засмеялся я.
– Да ну тебя! Я серьезно, а ты… – обиделась Настя.
Помолчали.
– Ты, думаешь, они так долго воевать будут? – вдруг испуганно спросила девочка. – Значит, этот гад Павло нас долго еще мучить будет…
– Да может, его убьют раньше.
– Хоть бы и убили. Только плохо так говорить. Лучше бы он от мамы отстал…
Настя сделалась задумчивой, потом, ничего не сказав, ушла в дом. Было ясно, что у нее жизнь тоже не сахар и что если бы не Малхаз, девчонке было бы совсем плохо.
Я долго сидел один, наблюдая, как солнце, садящееся за гору, освещает последними лучами виноградник, начинающийся за небольшим огородом. Там было много неспелой «Изабеллы». Постепенно мысли вернулись в обычное русло. Если меня считают убитым и списали, как текущие потери, это может быть, и неплохо… Но, с другой стороны, куда мне деваться без паспорта, без денег? А если ничего не предпринимать, то так можно всю жизнь просидеть в горах и всю жизнь бояться, что тебя найдут и будут судить. Вспомнил, как когда-то в старой газете видел фотографию мужика, похожего на дикаря. Еще во время Великой Отечественной он спрятался в сарае то ли от немцев, то ли от своих и просидел там лет пятьдесят. Кто-то его кормил. А выходил он только по ночам – вот как боялся! А чего бояться в семьдесят-то лет?
Впрочем, тут же вспомнился рассказ покойной бабушки о том, как умирал ее дед. Ему уже было под девяносто, когда большевики отобрали у него все: дом, землю, лошадей… Он был вынужден доживать последние дни у соседей, которые поставили ему кровать в сенях, рядом со свиным хлевом и курятником. Так вот, перед смертью в свои девяносто лет прадед подозвал мою бабушку и сказал, что ему страшно умирать…
