— А эта дверь куда ведет? — спросил он.
— А здесь был княжеский кабинет, да он, кажись что, заперт. А ну-ка, я погляжу, нет ли здесь ключа.
Старик стал пробовать ключи; перебрал он всю связку, но ни один не подходил.
— Экая досада, — молвил он, — может, дома где у меня…
Но дверь оказалась ветхая и под напором сильных плеч
Навроцкого подалась.
С каким-то жалобным, похожим на стон скрипом распахнулась она настежь.
Войдя в комнату, Навроцкий первым долгом обратил внимание на то, что одно из двух окон не было заколочено, и свет с воли достаточно освещал всю обстановку комнаты.
Почти посередине ее стоял письменный стол, а перед ним мягкое кожаное кресло — в таком положении, что если сесть на него, то перед глазами на другой, противоположной стороне видны два завешенных белым полотном портрета. В углу у дверей стояла широкая кожаная кушетка с такой же на ней подушкой.
— Чьи это портреты? — спросил Навроцкий.
Старик сдернул покрывало с одного и сказал: «Это князь-хозяин здешний, прости ему Бог все его прегрешения».
Портрет изображал красивого мужчину лет тридцати пяти в гусарском мундире, с орденами на груди.
Вглядевшись пристально, физиономист сказал бы, однако, что физиономия — отталкивающая.
Огромный низкий лоб, нахмуренные брови, из-под которых сверкали как сталь острые глаза, сжатые тонкие губы и орлиный нос, все это в общем производило впечатление какой-то свирепой до зверства жестокости и упрямства.
— А это вот супруга его, — сказал старик, накрывая первый портрет и сдергивая полотно с другого. — Пошли ей, Господи, царство небесное, страдалице, ангельская была душа, — прибавил он дрогнувшим от волнения голосом.
Перед глазами Навроцкого, во всем блеске первой молодости, предстала женщина необыкновенной, поразительной красоты.
Портрет написан был в половину роста. Белая воздушная ткань облегала роскошные формы красавицы, открывая гибкую, лебединую шею. Обнаженные до локтей, будто выточенные из мрамора резцом величайшего гения древности руки были опущены вниз; густые каштановые локоны оттеняли виски ее, белые как мрамор; дивные черты лица были классически правильны; казалось, гениальный портретист изобразил древнюю богиню, а не обыкновенную женщину. Но что всего более поражало, так это глаза: голубые, глубокие, грустно задумчивые, взглядом своим они проникали до глубины души.
Навроцкий долго сидел, как под влиянием гипноза, не имея сил оторваться от чудного видения…
— Расскажи мне, старина, что ты знаешь из их жизни, — спросил он, приходя наконец в себя.
