Всякая свобода предполагает ответственность. Всякий нравственный поиск начинается с нравственных императивов: любви к старикам, помощи больным и неимущим, осуждения плясок на святынях. Если мы не опираемся на традицию, мы обречены на бесконечные споры, потому что у каждого будет своя правда.
Ещё один пример из области лингвистики. Есть английское выражение, эвфемизм, который иногда употребляют, когда говорят о чьей-нибудь смерти: “join to majority” – «присоединиться к большинству». Дело тут не только в бессмертии души, но и в том, что на земле умершие оставляют след – свой вклад в традицию. В этом смысле традиция есть вечный исторический плебисцит. Это самый совершенный вид демократии, которым обладает человечество. Он не требует предвыборной кампании, политических плакатов и слоганов, подхода к урнам и заполнения бюллетеней. Люди голосуют самой своей жизнью, без отрыва от обычных семейных и прочих житейских обязанностей. Такие выборы – самые прозрачные на свете.
Правители, опирающиеся на традиции, де факто выбирают самый демократичный путь, какую бы форму правления они при этом ни избрали. И наоборот. В этом контексте интересна фраза Пушкина, брошенная им одному из великих князей: «Все вы, Романовы, революционеры». Александр Сергеевич оказался прав. Начав с разъединения народа в его церковном житии (Раскол) – через борьбу с крестьянским «мiром» (общиной), обезземеливание, крепостное право, огосударствление Церкви и непопулярную войну, Романовы привели страну к большевизму. Этот пример показывает, как работает принцип «больше традиции – больше демократии» (и наоборот). Если, конечно, понимать демократию традиционно, как интересы большинства, а не свободу мнений меньшинства.
Почему этот вопрос о защите традиционных ценностей так обострился в последнее время, стал болевой точкой общественной дискуссии?
Потому что традиции некоторое время назад был брошен серьёзный вызов. Запреты на ношение крестов, карикатуры на Мухаммеда, разрешение на однополые браки и террор «ювенальной юстиции». В России страсти кипят не меньше, чем на Западе.
Одни мечтают отделить Церковь от общества, другие считают «патриотизм» бранным словом и падают в обморок от словосочетания «иностранный агент», третьи противопоставляют религиозному «мракобесию» пещерный рыночный фундаментализм, стремясь перенести дарвиновскую модель естественного отбора с животного мира на человеческое общество.
В какой-то момент возникла иллюзия, что можно жить в состоянии весёлой постмодернистской относительности. На выходе мы получили моральный релятивизм, подмену демократии политтехнологиями, упадок искусства, разгром института семьи, науки и образования. При этом много говорилось о том, что свобода лучше, чем несвобода. Правда, получалось почти по Оруэллу: одни почему-то всегда оказывались свободнее других.
