Они кивнули друг другу, обходясь без дальнейших слов, и Марья пошла в свою комнату, Лушка в свою.
* * *
Теперь стало странно.
Пока Марья говорила, Лушка понимала, восхищалась ее умом, бульдожьей хваткой в рассуждениях и свободой, с какой человек чувствовал себя в недоступной Лушке сфере, и становилось беспокойно, когда это недоступное смыкалось с чем-то в самой Лушке. Но Лушка, всегда строптиво относившаяся к чужим мнениям хотя бы потому, что они исходили не от нее, теперь согласилась не столько с построениями и формулами, а с тем, что под этими формулами простиралось.
Оставшись сама с собой, Лушка простирающегося лишилась, и смыслы, недавно облеченные в слова, стали скашиваться и шататься, а главное, возник вопрос: какое все это имеет отношение к Лушке? Может, Марья не философствовала бы столько, если бы Лушка прямо объявила о своем преступлении, тогда было бы сказано другое, более соответствующее действительности. Или Марья отвернулась бы и стала смотреть безбровым лицом в потолок, не нуждаясь ни в чьем присутствии, чтобы прищуриваться в глубины точек и богов. Лушка сказать не смогла, в какой-то миг язык приготовился сказать и не повернулся, будто засох, будто то, что Лушка готова была о себе заявить, перестало принадлежать ей, а сделалось чужой тайной, которую запрещено разглашать. И Лушка длинными околичностями обрисовывала то, что продолжало ее мучить и на что хотела бы отыскать ответ.
Шаткое, ускользающее — уже не повторить то, что Марья объемно выстраивала словами и своей четкой волей, сейчас это, лишенное Марьиного управления, расстраивалось, возвращаясь в бесформенность, готовую к созданию новых логик, если Марье потребуется их придумать. Но оседало и распадалось то, что осталось вне Лушки, а то, что Лушка приняла в себя, оставалось в ней независимо от прочего, становясь даже и не Лушкиной собственностью, а как бы ею самой. Определить, что именно от Марьи рассыпалось, а что осело впрок, Лушка не смогла, принятое уже не выделялось чужеродно, и почему-то появилось если и не успокоение, то как бы доверие к себе самой, к тому, что она, вполне возможно, и не конченый человек и может позволить себе продолжить существование на неких определенных условиях.
Лутка потребовала у самой себя ответа, какие же это условия, ведь их надо немедленно выполнять, раз она приговорена к жизни, но тут не возникло ни философий, ни логик, а только молчание.
Ответа не было, а это значит, что Лушке самой придется отыскивать, что откренит ее будущее от провала. Самой удить рыбу.
