— Очень просто, — сказала Марья. — Положил начало. Разделился внутри себя… Завеса в храме разодралась надвое.
— Ну да, — согласились с дальней койки, — а потом опять надвое, а потом пойдем…
— А теперь звезд-то, травы-то, зверья-то, — вздохнула тетка. — И людей шесть миллиардов, и я среди них… Неужели и я Богу зачем-то?
Резко распахнулась дверь. Все вздрогнули, даже Лушка. Только Марья меланхолически повернула голову: белый халат.
— Опять? — возмутился халат. — Немедленно разойдитесь! А вы, милочка, не волнуйте больных божественным. Вынуждена доложить о всех Главному.
— Да я только ножницы попросить, — замельтешила Лушка. — Ногти, видите? Как у курицы, шлепанцы протыкают!
— Что? — заморгал халат. — Какие ножницы? Ножницы здесь не положены, обращайтесь к нянечке… Да, я что-то хотела еще. Что-то еще, что-то еще… А где остальные?
— Остальные — это я, — принимала огонь на себя Лушка. — Я там сидела, теперь тут…
Халат строго хмурился, шарил взглядом на заправленных кроватях, под кроватями, повсюду была законная пустота, только эта Гришина бормотала про ножницы.
— Ножницы — у сестры-хозяйки, — сурово изрек халат. — И только по субботам!
И неохотно удалился, предупреждая палату начальственной спиной.
Повисло молчание.
— Не стоило… — пробормотала Марья.
— Да ну! — дернула плечом Лушка. — Мы тут не в партизанах — каждую минуту командовать.
Марья хохотнула.
— Хорошо они у нее за спиной протискивались, а она в окно смотрела. — Опять хохоток. — Это у тебя как?
— Случайно. Разговор испортила, корова…
— Наговоримся, время есть, — сказала Марья.
— Про время ты тоже знаешь? — уцепилась Лушка.
— В каком смысле?
— Ну, в этом, — пояснила Лушка, — в божественном.
— А почему спрашиваешь?
— Ну, не так с ним что-то, со временем. То такое, то этакое, а придуряется одинаковым.
— Да его вообще нет, — равнодушно сказала Марья. — Это только палочки для счета. У приготовишек.
— А когда считать научишься?
— Ну и будешь к вечности прибавлять вечность.
— Мне надо спросить, — проговорила Лушка, глядя перед собой. Марья вроде бы кивнула. — Важное, — сказала Лушка. — Совсем важное. — Марья кивнула снова. Хорошо, что она молчит. Но мне придется словами. Слова стоят у меня в горле. — Если я… что-нибудь ужасное. Совсем ужасное. И поняла только потом. И это ужасное — навсегда. Не изменить. И вот теперь жить. Не жить было легче. Но я и это поняла — что легче нельзя. Я не хочу легче. И вот я думала — снова, снова, снова… О том, что получилось. Умирала, оживала, умирала, оживала… И вдруг совсем недавно, несколько дней назад, вдруг — о другом… Снег летит, солнце, весна будет, еще какое-то… Не имеющее отношения. Предательство. Я предала свое ужасное. Как бы забыла. Нет, я не забыла, оно все время внутри. Но вот видишь — говорю, целыми днями смотрю на других… Посторонние впечатления. И чувства посторонние. Как мне к этому? Нет, подожди. Самое главное — я хочу, чтобы… в общем, чтобы мне отплатили. Я не хочу облегчения, не хочу никакого прощения, совсем не хочу… да это и вынести невозможно. Была вина — и с какой-то там минуты вины нет? Невозможно. Пусть наоборот. Пусть какой-нибудь Бог мне отплатит. И пусть сполна. Но я… Я перестаю думать об этом… о том, что совершилось… Я что-то забываю?.. — Марья все молчала. — Ты ничего не скажешь? — тихо спросила Лушка.
