Так и оказался он за Уралом. Края суровые, диковатые, но ему нравились. Всё бы хорошо, не хватало детей. Страдали оба, она в особенности, и по бабкам ходила сама, и его водила, как он ни упирался. Наконец, затяжелевшую, положил он её в больницу. Назвать ту избушку, единственную на десять сёл больницей, – большое преувеличение; на телеге из района врач наезжал время от времени, так что ему там пришлось и печь самому топить, и воду греть престарелой уже фельдшерице, вынужденной вместе с ним преждевременные роды принимать. Изнервничался весь, а заполночь, совсем обезумев от горя, вынес на мороз под безжалостные звёзды её мёртвое тело вместе с мёртвым телом ребёнка. Так до утра, как ни бегала вокруг, ни кричала на него фельдшерица, пытаясь что-то внушить, вместе с одноруким стариком-сторожем отобрать бесчувственные заледеневшие на морозе тела, не шевельнулся он с крыльца той избушки. Задрав голову вверх, плакал и материл, всех проклиная, спрашивая, за что его так наказывают, огрызался по сторонам и скалился пуще дикого зверя.
Что же ему там оставалось в той глуши? Похоронил Анюту и Ванюшку, так ни глаз, ни рта не открывшего, и на ближайшую станцию к поезду, монатки собрав. Укатил, не выбирая направления. Очутился на Байкале, там жил, мытарился, кантовался, больше пьянствовал, почуяв звериную страсть к спиртному, а когда едва не пропал, замёрзнув почти до смерти под забором, надумал возвернуться в родные места.
Здесь не принимали даже воры. Сунулся было за одним, прямо на вокзале его опытным взглядом приметив, тот долго петлял, заметив слежку, и он, отвыкнув, зазевался, оказался в ловушке, потом пришлось кровить кулаки, отбиваясь от насевшей своры карманников. Побитый, но живой, сдружился у пивнушки с таким же бомжом, и тот за бутылку пива приютил его на кладбище, где он и нашёл временное пристанище. Но правильно говорят, нет ничего постоянного, нежели временное.
Огромным ростом, немереной силой и зычным голосом, если разозлить, приглянулся он местным могильщикам и закрепился в их печальной артели, дав обещание к алкоголю без надобности и сверх меры не притрагиваться, не халтурить и в работе. Других условий не имелось, а с этими он справлялся без натуги, благо по их, неведомо кем установленному обычаю, в воскресенье к вечеру обносили каждого копателя могил и похоронщика бутылкой водки: хошь пей, расслабляйся от тяжёлой недели, насмотревшись на горе и слёзы, хошь прячь на чёрный день до лучшего случая. Но таких, чтобы прятали, не находилось, наоборот, не хватало; братва садилась за общий стол тут же в землянке, где ютились, и начинался гульбан. Однако дисциплину держали, знали – в понедельник работы более всего, почему-то хоронили в тот день чаще обычного. Князеву на первых порах бутылки не хватало; принимая хмель, он тут же вспоминал Анюту на своих руках, её истерзанное в родильных муках тело и враз взрывалось всё внутри, рука сама тянулась к стакану и до тех пор не останавливалась, пока сам он не валился мертвецки пьяным на пол.
