– Пошто эдак неуважительно, будто ровню?
– Э-э… за што ево, Иван Иваныча, нынче уважать-от? Жратвы нет, мундиры все сгнили. В море еще не вышли ни разу. Да и как выйдешь, ежли ни разу стапеля салом не смазывали! А начальники наши токмо лаются… Вон надысь батюшко Козырь сызнова лютовал: палкой двух колодников отходил! Да ещё кобеля своего натравливал…
– Ты, малой, брось травить! Вам, молодым неслухам, токмо волю дай. У боцманмата дудку отымете и станете на ней дудеть! Ты разумей: начальник в любом деле потребен! Начальник как ни крути государево дело вершит. Так и у человека – волос много, а голова одна…Так-от! – урезонил старший.
– Голова, гришь…Головы тоже разные бывают: одна для дум, а иная – болванка для треуголки… Вот их высокоблагородие капитан Чириков – этот точно – голова! Моряк стоящий, не чета энтим, немчинам…
Беринга точно обухом по голове ударили. Кровь отхлынула от лица, потом прилила к вискам горячей волною. Он сделал шаг, чтоб выйти и устроить разнос за дерзкие речи, а то и плетей прописать, но остановился, вспомнил слышанную где-то присказку: мол, на всякий роток не накинешь платок.
Подумал горестно: «И ведь точно, не накинешь. Дашь этим плетей, другие ещё больше обозлятся. А дело-то на месте стоит. А ежели, озлобясь, матрозы за оружие возьмутся, как те камчадалы? Ещё только бунта нижних чинов и не хватало…»
Он неуклюже развернулся и, тяжело ступая, побрел прочь, повторяя:
– Det er umuligt! Det er umuligt![57]
2
– Быть не может, что чадо моё! Отвечай, сучка, от кого брюхо на глаза лезет? – по-дворничьи орал Скорняков-Писарев, брызжа слюной.
Лицо его, перекошенное гримасой гнева, было ужасно: выпученные глаза побелели, щёки приобрели синюшный оттенок. Кажется, ещё миг – и его хватит удар…
Таким Катя его никогда не видела.
Она хотела сказать, что других мужчин в её жизни не было, но молчала, ибо это оказалось бы не всей правдой, а только частью её. Как передать Григорию Григорьевичу ужас, который она пережила, когда подверглась нападению насильника? Как объяснить, что хотя она чиста перед ним, но полюбила другого? Глядя в его взбешённое лицо, она не могла сейчас сказать: любила ли Григория Григорьевича вообще…
– Я же холил и лелеял тебя, я же верил тебе, пуще чем себе самому… Ах ты лярва бесстыжая… – распалялся всё больше Скорняков-Писарев и под конец разразился такой грязной бранью, какой не ругается даже manants[58].
Катя заметила, что он судорожно стискивает могучие кулаки.
