— Жена, дети?
— Разрешите дало...
— Н-н-а! — добродушно произнес старец. Он размышлял седовласо, кустисто, шевеля пухлой бородавкой междуусья. Он и вправду был крапчатый, я это видел вблизи.
— Тайный агент, — тихо прохрипел он. — Тайняк... видно. Сразу видно. Бывалый... матерый тайняк... Ко мне!
Он поманил меня пальцем, не отнимая руки в белоснежной перчатке от армираклей портупеи, утопавшей в шнурах и звездах. Сердце подступило к самому горлу. Я вышел из общего ряда. Охрана в глубине зашумела, но самый плечистый из уборщиков прокашлял отбой. Я двинулся вместе со старцем, сопровождаемый возбуждающим как щекотка шепотом свиты, выжидая только минуту, чтобы припасть к ногам. Мы шествовали по коридору. У белых дверей вытягивались в струнку офицеры, словно пораженные нашим приближением, и головы себе сворачивали, отдавая честь. Перед Отделом награждения орденами и лишения оных нас ждал его начальник, старик полковник при шпаге. Мы прошли через Залы Дипломанции, Лактанции, Толеранции, Эксгумации и Реабилитации; наконец у двух последних дверей, ведших в залы Награждения и Лишения, адмирадьер звякнул и остановился. Я встал рядом. Как юла подлетел начальник Отдела.
— Н-н-а? — разрешил ему адмирадьер доверительный шепот. — Что за церемония?
— Контрцеремония, господин ад...
Он принялся вшептывать в восковое ухо сановника распорядок церемонии; до меня доносилось только: «пятерых... рвать... драть... мать...»
— Н-н-а! — крякнул сановник. Медленным шагом подошел к дверям Зала Лишения и застыл у порога.
— Тайняк! Ко мне!
Я подбежал. Он не двигался с места. Царственный — посуровел; белым пальцем поправил орден, натянул кивер и резко, неумолимо вошел. Я за ним.
Зал был поистине тронный, но вместе и траурный — стены задрапированы черной тканью в искусных складках, с высокого потолка свисали на черных шнурах люстры крупнейших калибров — грузные овалы венецианского стекла, мрачные, полуслепые зерцала из разбавленной свинцом ртути, высасывавшей весь свет в зале; по углам похожие на зеркальные катафалки пластины из холодной стекловидной массы, в оправе из черного дерева; между ними, словно охваченные безумным страхом глаза, зияли диски из посеребренной бронзы. В вогнутых все раздувалось, словно вот-вот лопнет, в выпуклых зал умалятся, стянутый вдоль швов перспективы. Между этими неживыми свидетелями предстоящей контрцеремонии, на великолепном ковре, вышитом змеями и иудами, стояли навытяжку пять офицеров с аксельбантами, позументами и эполетами, при саблях, точно на параде. Бледные как смерть, они замерли, увидев адмирадьера, лишь орденские звезды искрились у них на груди да покачивались у плеч серебряные шнуры и кисти.
