— Все, старшина… Готов.
— Пошли!
Ганночкин затушил о каблук «козью ногу», бережно сунул окурок за ухо — чем-чем, а вот табаком Ганночкин не любил разбрасываться, знал, что порою табачок бывает нужнее, чем хлеб. Он поднялся, распрямляясь во весь свой огромный рост, шагнул к выходу… В сером сумраке сеней обернулся:
— Вольно! Кар-ртежники…
На улице сыпало не переставая: ветер швырнул горсть сырого снежного хлопья Лепехину в лицо, разом остановив дыхание, в отчаянной пляске белые холодные молнии разрезали тусклое, неприбранное по весне небо, развалины разбитых во время последнего артиллерийского обстрела домов, темнеющую вдалеке гряду леса на множество рваных ломтей, на мелкие доли.
Лепехин отер лицо, отворачиваясь от ветра, сплюнул, прокричал Ганночкину:
— Зачем вызывает капитан?
Старшина не расслышал вопроса, он оглянулся и, прикрывшись ладонью от снега, громыхнул коротко:
— Повтори! — Добавил: — Уши забило. Этой вот… холодной… мерзостью.
— Зачем, говорю, я понадобился?
Ганночкин повел плечами.
— А бог его знает. Зачем-то надо… Может, «языка» брать? Хотя сейчас вряд ли…
Штаб бригады располагался в длинном, наполовину вросшем в землю доме, сложенном из толстых пузырчатых камней, изъеденных паводковым прибоем; когда-то в этом доме располагались продуктовые склады богатого купца-украинца Терещенко. Вывеска того времени даже сохранилась. Купец исчез в неспокойном двадцатом году, присоединившись к отступающей банде, вобравшей в себя и желтых, и зеленых, и синих, и прочую масть, исчез и больше не возвращался. А склады остались. И служат. И прослужат, крепкие, основательно сработанные, наверное, еще не один десяток лет.
— Здравия желаю, Грибов. На пост заступил? — старшина откозырял часовому.
Часовой поправил автомат на груди, приложил руку к ушанке.
— Заступил, товарищ старшина.
— Сам-то здесь?
— А кто это «сам»? — поинтересовался часовой.
— Естественно, кто… Комбриг.
— А-а… Я-то подумал, что сам — это товарищ капитан Лоповок. Товарищ полковник здесь.
— Капитан тоже не уходил?
— Нет.
Дверь склада открылась с долгим визгливым скрипом — сколько ее ни смазывали ружейным маслом, она все равно скрипела. На фоне ярко освещенного огнем печки складского предбанника Лепехин увидел неестественно прямую фигуру капитана Лоповка. Хмурое и строгое лицо с намертво припечатанным к нему командирским выражением никак не шло к хрупкой фигуре балетного танцора, какой обладал капитан.
— Заходите, Лепехин, — сказал Лоповок озабоченно. Посторонился, давая место в проходе. — Комбриг ждет.
