— Сядьте. Успокойтесь. Что вы несете? Вы отдаете себе отчет?
— Так все правильно будет. И ради детей.
— Откуда у вас весь этот бред? Вы же давали уже показания и в милиции, и следователю прокуратуры?
— Вырастут дети без меня. А мы все умрем. Как перед смертью я им в глаза взгляну, если с Ваней там что случится…
Она опустила голову и заплакала тихо, без надрыва и рыданий, без истерик и возгласов, не как обычно ревут деревенские; слезы катились по щекам, а глаза стыли серым металлом, сжав губы, она мычала без слов, словно раненое животное. Но не о себе плакала, не по мужу и любовнику покойному, в глазах ее умирала надежда на справедливость.
Я выскочил из-за стола за графином с водой. Она пила, захлебываясь, обливаясь, жадно. Я подал еще.
— Спасибо, — утерла она ладонью рот. — Правду люди говорили, доброе у вас сердце. Отпустите его.
И она, выронив стакан и свой узелок, вдруг упала на колени:
— Отпустите, Господом Богом прошу!
— Встаньте! Да что же это такое! — Я бросился ее поднимать. — Нина Петровна! Саша! Течулин!
Втроем нам удалось поднять ее и посадить на стул. Узелок развязался, в нем оказались нехитрые женские вещицы и металлическая кружка. Она покраснела до корней волос, схватила их, прижимая к груди, затем стыдливо отвернулась, торопливо увязала снова.
— В тюрьму, значит, собрались, Анастасия Семеновна? — буркнул я, когда мы снова остались одни.
— Не дело ему там сидеть. Я виновата во всем.
— В чем?
— Во всем.
— Вы стреляли?
— Это не главное.
— Судят за это.
— Значит, стреляла я.
— Анастасия Семеновна, доказательства, собранные следствием, свидетельствуют, что стрелял из ружья ваш муж. Он, естественно, и убийца.
— А я в суде скажу, чтобы меня судили. Я виноватая.
— Возможно, вы тоже виноваты в том, что произошло. Врать не стану, сам не знаю, как бы я поступил, случись увидеть то, что досталось Ивану Григорьевичу.
— Вот, — шмыгнула она носом. — Сами говорите. Мне и отвечать.
— За это не судят. Не знаю уж, к сожалению или к счастью.
— Мне в деревне не жить. И дети меня проклянут. А вешаться мне нельзя, Бог не велит. Я должна помочь.
— Кому?
— Освободите его! — опять взмолилась она. — Мне сказали, только вы можете.
— Кто же посоветовал?
— Все говорят. И в деревне, и в райкоме я была. Освободите.
— А в райкоме? У кого же?
— Да у всех почти. Там велели заявление писать, а я к вам так пришла. Чего мне писать? Вас увидела и все рассказала. А если надо что, напишу. Только продиктуйте.
— Вот, значит, как.
