Доминик опустил глаза. В начищенном паркете, как в мутной воде, он видел свое расплывчатое отражение.
– Покажи доктору руки.
Доминик протянул ладони вперед, – уголки губ дрогнули, как от боли.
– Вам не о чем беспокоиться, – сказал мистер Аткинс, – это раздражение от холодной воды и дешевого мыла. Я принесу крем…
Миссис Ульстер не дала ему договорить.
– Мэри, отведи юношу в его комнату и расскажи ему о наших порядках.
Когда Доминик ушел, хозяйка спросила у доктора:
– Ну, как он вам? Каково первое впечатление?
Вместо ответа мистер Аткинс деликатно поинтересовался мнением госпожи. Миссис Ульстер сморщила нос:
– Честно говоря, я ожидала увидеть нечто более учтивое. Хотя могло быть и хуже. В конце концов отправить его обратно никогда не поздно. Еще неизвестно, как он понравится мистеру Ульстеру. Ну, а наш дорогой Тобби, и подавно, кого попало рядом не потерпит.
– Время покажет, – сказал доктор и перевел разговор на другую тему.
Так у Доминика началась новая жизнь… Он занимался науками вместе с Тобби. Уроки чем-то напоминали спектакли: на них всегда присутствовала миссис Ульстер и нескольких бедных родственниц отца семейства. Домашний учитель задавал легкие вопросы, все это Доминик уже давно прошел в приюте, но отвечал умышленно глупо и невпопад, как велел мистер Стилпул. Ответы самого Тобби были ненамного умней, но ими все восхищались. Вскоре миссис Ульстер нашла в Доминике бессменную жилетку для своих жалоб на судьбу. Она часами готова была вещать о том, как ей надоели сестры и кузины мужа, как он черств с ней, как безвкусно одеваются дамы, живущие по соседству и как не в пример всем хорош и умен ее дорогой Тобби, а главное, какой у него замечательный аппетит. В будние дни Доминик постоянно в этом убеждался, поскольку трапезничал за одним столом с Ульстерами. По воскресеньям же, когда приходили гости, миссис Ульстер не желала видеть его в столовой. Предполагалось, что слуги приносят еду Доминику в комнату, но они всегда о нем забывали. Секретарем Доминик оказался понятливым и расторопным. Порой с мистером Ульстером случались приступы ярости, и тогда охапки деловых бумаг летели Доминику в лицо, но в целом они неплохо ладили. Хозяйский отпрыск от переедания страдал бессонницей, и Доминик должен был сидеть с ним до глубокой ночи и ублажать разговорами. Их отношения представляли собой своеобразную уродливую пародию на приятельство. Правда, не упоминать в разговорах Галчатник у Доминика не получалось, потому что Тобби именно о нем и хотел слушать. Доминик мог бы многое рассказать о кораблях, и пиратах, и сокровищах, зарытых на необитаемых островах, но Тобби это не интересовало. Лишенный полноценного детства, он годами сидел в золотой клетке, а потому воспринимал школу примерно так, как Доминик – мифы о героях Эллады, и, сам того не осознавая, завидовал ему. Стоит ли говорить, что Доминик жестоко тосковал по Стюарту, с которым прежде никогда не расставался, и по доброму старому ворчуну мистеру Дэни. Шелковый платок, подаренный мистером Стилпулом, он днем носил на шее, а на ночь клал под щеку. Казалось, только он и давал Доминику силы, и до утра ему снился родной Галчатник. Едва ли не каждую неделю он порывался раскромсать подкладку сюртука, приноравливаясь к ней, словно к живой плоти, но кто-то невидимый хватал его за запястье, и перочинный нож беспомощно падал на пол. Доминик догадывался, что это – Эдвард Стилпул. Не директор дворянского приюта, а воспитанник иезуитского колледжа с запавшими, пронзительно одинокими глазами. Он же водил пером Доминика, когда тот, глотая слезы, писал решающее письмо, в котором говорилось об огромной библиотеке, просторной светлой комнате, милом чубаром пони и ни слова обо всем остальном…
