– Понимаешь, – объясняла мне Лена, – иногда бывает обидно не от того, как поступает человек, а потому, что ему все равно, что тебе обидно. Что ему важнее, чтобы ты признал свою неправоту и отказался от претензий, но ему безразлично, что у тебя кошки на душе скребут, что ты задыхаешься от сказанных тебе слов.
– Но если там, на том конце, правота важнее чувств любимого человека – может, и не такой он любимый? Разве это про нас? Разве мне когда-нибудь была важнее моя правота, чем твое спокойствие? – спрашивал ее я. И не кривил при этом душой: для меня все было так ясно и просто, как я и говорил.
Когда Лена плакала, когда замыкалась в себе, когда говорила дрожащим голосом, когда расстраивалась, я знал, что в большинстве случаев ее обиды необоснованны, что в ней говорит страх, женское самолюбие, боязнь того, что я недостаточно ее люблю или недостаточно ею дорожу. Я понимал, почему ей так больно и страшно, и если я мог сделать что-то для того, чтобы она меньше боялась, – я делал это. Сделать ее счастливой для меня было важнее, чем отстоять свое право на поступки, которые могли бы ее ущемлять. Но что, если я мог играть в благородство лишь потому, что Лена действительно никогда не перегибала палку? Она не требовала, чтобы мое время принадлежало полностью ей, не делала попыток залезть в мой телефон или ноутбук, не спрашивала ревниво, кто мне звонит, не обижалась, когда я сутками пропадал в студии или пару месяцев кряду гастролировал, периодически появляясь в ее доме среди ночи, раздевая прямо в коридоре, ничего не говоря и получая то, что я так хотел получить долгие дни без нее.
Насколько порой капризной она могла быть по мелочам – настолько же обстоятельной и взрослой в целом. Я был в ней уверен. Знал, что она не подведет. Что она – моя гавань, мой дом, моя стена, я могу на нее рассчитывать, верить ей и, без сомнения, доверять. И если ради того, чтобы ей было менее страшно, ей, так боящейся потерять меня, хотя это было невозможно, мне нужно было всегда оставлять включенным телефон, или представлять ее на мероприятиях как свою девушку во избежание неловких ситуаций с поклонницами, или звонить ей каждый вечер, где бы и в каком состоянии я ни был, то, черт, это такие мелочи по сравнению с тем, что она меня любила. Она знала меня, как никто другой, – с моими злыми шутками, вспыльчивостью, порой агрессивностью, – и любила, как я думал, именно таким. Она ни разу не упрекнула меня в грубости – хотя я себя в этом упрекал, например когда закрыл ее в комнате во время нашей ссоры. Ни разу в резкости – когда я вступал в конфликты с официантами и мне даже потом было стыдно. Ни разу в глупости – когда я с умным видом рассуждал о том, в чем был уверен, но, как выяснялось позже, ошибался.
