– Ну-ну, не сердись. Давай присядем, – предлагает она и, не дожидаясь ответа, располагается на скамейке, облокачиваясь одной рукой на спинку, а второй – приглашая меня присесть.
Я послушно опускаюсь рядом. Она развернута в мою сторону, ее не пугает ни этот разговор, ни тем более я, а я смущена, смотрю себе под ноги, кручу пуговицы на пальто.
Она продолжает:
– Я не говорю, что Саша тебя не любит. Любит. Но в первую очередь как друга. Как члена семьи, как сестру. Подумай сейчас о нем, не о себе. Перед ним такие дороги открыты – учеба в Германии, Володя, который его там поддержит, поможет закрепиться, если что. Там у него будущее – такое, которого в Харькове нет. Играют мальчишки вместе – сколько уже, лет пять? И что из этого вышло? Выступления в местечковых клубах? Два десятка поклонниц? Денег им едва хватает на оплату точки для репетиций. Хорошо, что у Саши есть работа – а если бы не было, на что бы он жил, на мою зарплату? Но ведь он хочет всерьез заниматься музыкой, и у него есть такая возможность. А он отказывается. Меняет ее на то, чтобы остаться здесь с тобой и с твоим братом. Я, конечно, рада, что вы так дружите – но детство закончилось, Леночка, пора принимать взрослые решения, строить свою жизнь – а не гулять за ручку, как ты думаешь?
– Я не держу его, – оправдываюсь.
– Да, не держишь. Если бы ты хоть немного думала не о себе, а о нем, ты бы сама его собрала и отправила. Любовь любовью, а жизнь, Лена, больше каждой отдельно взятой любви. Когда у вас не заладится и будет поздно куда-то ехать, потому что Владимир Петрович однажды устанет предлагать свою помощь, то Саша, конечно, не будет тебя упрекать – но пожалеет, что не поехал.
Я никогда ей не нравилась – я только сейчас отчетливо поняла. Ей не нравилась ни наша дружба, ни то, что Саша целыми днями с нами пропадал, ни нерентабельная группа, которой они с моим братом больны, ни я сама, любимая и оберегаемая ее сыном, – мы все ее раздражали. Я принимала ее сухость за черту характера, она и с сыном не была особо ласкова, впрочем, она была хорошей и заботливой матерью, но теперь, вспомнив ее колкие замечания в мой адрес, короткие ответы по телефону, усмешку, с которой она со мной говорила, я понимаю – я не нравилась ей никогда.
– Я не держу Сашу, – уже твердо повторяю я, – но и выталкивать обеими руками не собираюсь. Если он решит, что ему это важно и нужно, – останавливать не стану.
– Ой, Лена, ну Саша сейчас совершенно дурак, – машет она обреченно рукой. – Влюбленный дурак. Я рада, ты пойми, очень рада, что ему с тобой хорошо и вы друг друга любите, и дай бог это не закончится, ты же мне не чужая, правда, Лен? – Я ей не верю, но почти благодарно киваю. – Люди расстаются, Лена. Чувства проходят. И у тебя остаешься ты сам. Я когда-то ради Сашиного отца бросила консерваторию, стала преподавателем сольфеджио и так им и осталась. А Миша умер. Нет, я его ни в чем не виню, и Саша тебя винить не будет, но я сожалею. Что карьеру бросила, что на своем не настояла, что замуж рано вышла, что с рождением Сашки немного не подождала – глядишь, все было бы сейчас по-другому, и перебиваться бы не приходилось, и была бы у меня любимая работа. А так… – снова машет рукой, такой взрослый, почти пожилой жест. – Да что сейчас об этом говорить! Подумай, Лена. Ты умная девушка. Если у вас все по-настоящему, он, может, тебя позже к себе заберет – когда учебу закончит. Если нет, значит, такая у вас была любовь. Сейчас его надо отпустить. Пусть он строит свою жизнь. А ты – свою.
