– Все хорошо. Меня оставили делать свое дело, а я с ребятами работать люблю.
– У тебя это всегда хорошо получалось.
Он хитровато улыбнулся и насмешливо, с намеком на отзыв скаута, проворчал:
– В этой области у меня, похоже, и впрямь есть талант.
Давненько мы не были с ним так близки. Когда-то он забинтовывал мне ноги перед игрой. Перед глазами встало его искаженное болью лицо в зале суда. Я повторил попытку.
– Коуч, поверь, мне очень жаль…
Он снова меня оборвал:
– О тебе говорят по радио, по телевизору. Всем хочется знать…
Мне было наплевать на радио, телевидение, спутники и даже почтовых голубей. Он знал меня лучше многих и, наверно, – по крайней мере, я так думал, – знал также и это.
– Коуч, ты видел Одри?
Рей снова выбил трубку и сунул ее в карман рубашки.
– А я-то все думал, когда же спросишь.
– Всякий раз, когда вы навещали меня, вы как будто скрывали что-то.
– Я люблю эту девочку, – медленно, осторожно подбирая слова, сказал он. – Почти так же сильно, как тебя.
– Она взяла с тебя обещание не говорить мне или Вуду. Так?
Рей отвел глаза.
– Все это время ты знал.
Он посмотрел на поле. Потом повернулся и, уже начав спускаться, заговорил:
– Увидимся. За тобой должок – обед. Это, по крайней мере, ты сделать в состоянии – раз уж сорвал мой профессиональный дебют.
– Коуч?
– Город изменился, пока тебя здесь не было.
– Коуч!
Не глядя на меня, Рей указал трубкой на часовую башню.
– Загляни в наш новый розовый сад. Это что-то. – Он вытер лоб белым носовым платком. – Вид с башни такой, что у тебя точно дух захватит.
Сад был старый, ему было лет двести или даже больше. Пять лет монахи строили стену. Каменная твердыня в двенадцать футов высотой – и достаточно толстая, чтобы по ней пройтись, – могла и отражать небольшие ядра, и служить защитой от жестоких, бьющих в сердце слов. Она по завершении окружила весь участок площадью в восемь акров. Над стеной возвышались восемь посаженных еще в Гражданскую войну дубов, ветви которых простирались и за границу территории. Согласно легенде, в самом старом из них застрял снаряд, но так ли это на самом деле, никто не знал. Шрам давно зарубцевался. Старые дубы охотно принимали всех: дети прибегали сюда поиграть, работники находили здесь тенистый уголок, солдаты-конфедераты обретали покой, а любовники – уединение. Вода поступала к ним по восьмидюймовой трубе, врезанной в водоносный пласт, залегающий шестьюстами футами ниже. Устье скважины обозначали известковые обнажения. Вода была холодная, чистая и, как говорили некоторые, сладкая. Лет сто назад какой-то неизвестный монах вырезал на камне такие строки:
