Спички тогда были в дефиците, и некоторые высекали огонь кремнёвыми камнями или пользовались фронтовыми зажигалками. Папиросы в сельпо продавали только по праздникам. Мы почти все покуривали махорку, но без фанатизма. Один по вечерам я не курил, так как спал на чудесном сеновале, а курил лишь в кодле (как говаривали: за компанию и жид удавился). Деревенский клуб работал по выходным и праздникам. Была библиотека, устраивали утренники для детей (фильм или концерт), а вечером – фильм и танцы для взрослых. Послевоенное раздолье! На улице по вечерам раздавались забавные политические и бытовые частушки в перепеву; играла гармоника; иногда парни дрались в кровь, но без поножовщины. В Москве же в то время без поножовщины не обходилась ни одна драка. Жизнь в деревне для нас, подростков, была прекрасна. Но случилась беда.
За огородами на берегу затона располагалась слободка из дюжины домов, заселённых многодетными семьями. Рождаемость после войны была высокая, в каждой семье, как правило, было несколько детей. Строения слободки домами было назвать трудно – это были мазанки под соломенными крышами. В одном брошенном домишке мы собирались, когда была дождливая погода, играли в карты, в домино, в шашки.
Однажды вечером с подветренной стороны начался пожар, и домишки стали гореть, как спичечные коробки – один за другим. Люди едва успевали выбегать, спасая от огня детей, стариков, мелкую живность, перины, сундуки и домашнюю утварь.
Представьте такую скорбную картину: толпа обездоленных людей, плачущих на берегу затона и не знающих, что им делать. Разъярённые мужики заглушали свою горькую участь самогоном. Тут же состоялся сход. Начали искать «поджигателя», нашли и, так как ближайшая милиция была за 12 вёрст, учинили самосуд. Поджигателем оказался наш сотоварищ. Пацана поймали, его родителей крепко отлупили, а над ним учинили паскудную расправу: приглушили, взяли за руки и за ноги и забросили в догорающие головешки последнего дома, где он заживо и сгорел.
Нам повезло, что самосуд устроили не на наших глазах. Мы все были страшно напуганы и не верили в учинённую расправу. Утром следующего дня нас всех допросил милиционер и подтвердил наше алиби. Мы в свою очередь подтвердили, что замечали за товарищем пристрастие к огню: много курил, всегда был с зажигалкой и часто разжигал огонь по поводу (запечь картошку или цыплёнка) и без повода (в лесу во время сбора грибов или орехов). Его любовь к огню была похожа на какую-то болезнь. Мы по молодости не придавали этому значения и не останавливали его от опасного общения с огнём. Теперь, с высоты своего жизненного опыта, я понимаю, что у пацана была пиромания, и его надо было лечить. Пока не арестовали злыдней, совершивших расправу, меня и моих товарищей не выпускали из дома почти неделю. Потом мня досрочно, от греха подальше, отправили домой в Москву. Вот так завершилось неудачное летнее пребывание в деревне – трагедией и душевной травмой. Вернувшись в деревню на следующий год, из разговоров взрослых я выяснил, что злыдней не наказали. Из показаний родителей и детей картина расправы была ясна, но, ни один взрослый очевидец эти показания не подтвердил. Председатель колхоза вступился за злыдней, мотивируя заступничество тем, что они комсомольцы и отличные работники (один шофёр, а другой – тракторист). Сказав: «Ну, посадим мы их, а кто в колхозе работать будет, бабы что ли? Так они рожают и воспитывают детей, а мужиков и без того мало!» – он закрыл вопрос. При пожаре сгорел какой-то дедуля, к нему и «приписали» нашего погибшего товарища при составлении акта о происшествии. Правосудие не свершилось!
