Я слушала Ангелину Сысоевну и успокаивалась. Даже мелькнула мысль: если бы я жила тут, с ней, может быть, смогла бы и школу кончить.
— У меня к вам просьба, — сказала я. — Я не могу идти домой. Мне нужны мои вещи. Рюкзак, бельё, одежда… документы — в столе.
— А книги ты не возьмёшь? — дрожащим голосом спрашивает Ангелина Сысоевна. — Тяжело тащить, я понимаю. Знаешь, я прямо сегодня пойду на почту и вышлю их тебе, они дойдут за неделю, а ты пока устроишься в школу. Чемоданчик тебе дам, он лёгкий, ничего не весит.
Она уходит за моими вещами.
Надо бы позвонить Инне, предупредить… Не надо. Инна писала, она ждёт меня в любую минуту.
— Поля!
Я не услышала, как вошёл Виктор.
— Я давно хочу тебе сказать, прости меня. Я видел, мать куда-то побежала. Прости меня. Скажи, как исправить.
Виктор не пошёл в школу или удрал с уроков?
Ангелина Сысоевна права, он изменился. Но ни плохой, ни хороший он не нужен мне, и я говорю ему:
— И ты прости меня. Я желаю тебе удачи во всём. В любви, в профессии.
— Ты прощаешься со мной? Удача в любви — это ты.
— Мама говорит, ты — однолюб. Я тоже однолюб, — неожиданно говорю я Виктору.
— Ты любишь Дениса?
На ринге это назвали бы ударом ниже пояса. Во все глаза смотрю на Виктора. Кровь бурлит в моей голове, ещё мгновение — я снова потеряю сознание, но Виктор капает мне капли в рюмку, вливает в мой рот. Он красный, у него дрожат руки, совсем как у Ангелины Сысоевны, и я пустым своим животом ощущаю наше родство. Мы оба неизлечимо больны. И с этим ничего нельзя сделать.
Мы смотрим какое-то время друг на друга, но вот я слышу.
— Он тоже однолюб. Он тоже с собой ничего сделать не может.
Виктор знает и то, что Денис любит мою маму. Наверное, это знают и девочки из биологического кружка.
— Я не прошу тебя выйти за меня замуж, я знаю, это невозможно. Прошу только: помни, в любую минуту я есть… помочь.
Кровь ещё бьётся в голове… но то, что Виктор знает мою болезнь, и то, что он обозначил её словами… меняет всё: панцирь мой, звеня, распадается обломками.
Он стоит передо мной, большой, красный, и моргает.
На его плечах — тот же груз, что и на моих.
— Ты любишь мою маму, — говорит он запинаясь. — Я похож на неё.
И то, что Виктор как бы поделил надвое мою ношу и взял себе половину её, и то, что он сломал мой панцирь, даёт мне возможность дышать. Я дышу — впервые с того часа, как услышала Дениса.
Виктор борется с собой: сказать или не сказать. Мне всё равно, скажет он или не скажет, всё, что касалось меня, он сказал. Но то, что он говорит, подкидывает меня с места:
