Самым же невероятным было то, что всё это она проделывала молча, лишь мимолётными, невпопад, кивками отвечая на шумные приветствия высыпающих навстречу хорошо знакомых ей людей.
С плотно сомкнутыми устами проносилась по бесконечным лестницам и внутреннему, заморского итальянского покроя, кольцевому балкону третьего этажа самая болтливая в округе женщина.
Нам не понять этих мук, эту снедающую чуть не с рождения и лишь усиливающуюся с годами главную жизненную страсть, эту пагубу: всегда всё про всех знать и всем всё обо всех рассказывать.
То привечаемая и желанная, а то прогоняемая с бранью и клятвенными обещаниями впредь не подпускать и близко к порогу глупую сороку – в зависимости от принесённой в клюве информации, – была она сейчас нема. И недобрым веяло от этого её молчания. Так живёт, до поры затаившись, зловещее ожидание беды в стволе оружия, даже незаряженного, если в него заглянуть…
…любопытствующая публика заполняла внутренний балкон, окна нижних этажей тоже не пустовали, из последних сил тянули шеи за край карниза люди с чердачной надстройки. Впрочем, заметно было по лицам, что многим уже известно что-то и им не терпится поделиться завидной своей осведомленностью с недоумевающими простаками, которые живут и живут себе на белом свете, не утруждая себя вопросом: а что же в нём на самом-то деле происходит?!
…в ненарушимом молчании, вжав птичью головку в костлявые плечи, почтальон Зейнаб спускалась всё ниже и ниже, а следом за ней, как тускнеющий шлейф за низвергнутой королевой, опускалось над маленьким двором безмолвие, вздымая крошечные облачка пыли с отбитых ступеней старой лестницы…
…и это напоминало чем-то театр перед самым началом представления, тот волшебный миг, когда медленно гаснут светильники и смолкают шорохи, затихает речь и наступает тот непередаваемый трепетный миг, когда всё уже потонуло во тьме, а занавес вот-вот упадёт…
В надвинувшемся зловещем затишье неуютно почувствовали себя дети – стайка мальчишек, сбившихся в тесную кучу под чёрной дворовой лестницей.
В этот невыносимо душный липкий час в навечно пропахшем кошками углу, пиная друг дружку локтями, толкая в грудь, а кто позадиристей – и в лицо кулаком, затыкая болтунам рты перепачканными ладонями, шикая непрестанно, то и дело прикладывая указательный палец к губам и страшно тараща глаза, громко сопя и брызгая слюной, сочиняли они какой-то важный документ.
Слог и содержание рождались буквально в муках. И было это нечто страшное и торжественное: не то клятва, не то приговор.
