На самом же деле во всё время этих свиданий, которые Алик окрестил тюремными, не было произнесено почти ни единой фразы, если не считать беседой традиционные слова восточного приветствия и прощания, а также нудных расспросов о здоровье домашних. Чтобы хоть как-то скрыть лихорадочное волнение, «дети» в течение этих полутора-двух часов выпивали сумасшедшее количество чая с вареньем и только изредка, как бы невзначай, встречались взглядами на одно летучее мгновение… Но что это были за взгляды!
Зимой даже в южных городах темнеет рано, да и вообще даму принято провожать до самого её дома, чтобы, не дай Бог, не обидел кто, мало ли что может случиться, позора после не оберёшься. Все знают (полгорода!), что у неё стоящий парень, не возвращаться же хорошенькой девушке одной вечером домой, в самом деле. Эта почётная и ответственная миссия и была поручена Чингизу.
То ли время после томительного домашнего сидения срывалось бешеным каспийским нордом, то ли жила Томочка неподалёку, но только провожания эти казались малышу досадно короткими, да ещё влюбчивое сердечко толкалось в груди сильно-сильно, опасался даже, что и она услышит его предательский стук.
В тот сказочный январь мальчик, кажется, впервые распознал и надолго сохранил в памяти зримые приметы подлинного счастья. Оно было одето в коротенькое тёмно-вишнёвое суконное пальто с цигейковым воротником и в такого же цвета ажурный фетровый берет. Носило высокие коричневые ботиночки на лёгкой ноге. У счастья были свои неповторимые запахи. Почти неуловимо оно кружило голову нежной отдушкой пудры, чуткие ноздри провожатого улавливали сладкую истому «Красной Москвы». К этим летучим ароматам настойчиво примешивался, причудливо их смешивая, терпкий запах снежного ветра, бьющего наотмашь упругим холодным кулаком в лоб. А ещё маленький мужчина ощутил тогда, что мурашки на коже случаются не только от озноба, но и когда тебе так хорошо рядом с девушкой, в которую влюблён… до того сладостно, что и локотком на мгновенье прикоснуться страшно, а так хочется…
В конец изнемогла Зейнаб. Слабую грудь её, того и гляди, разорвёт от непосильной муки. Оставаться единственной хранительницей сокровенной тайны и далее становилось невыносимо. Попросту поделиться с одной из товарок, как случалось прежде, она откровенно побаивалась, неспроста опасаясь гнева своей благодетельницы и давнишней кумушки, к которой забегала первым же делом, приходя в этот дом. Здесь, на первом этаже у Азизы, она, бывало, с облегчением сбрасывала прочь ненавистную сумку, больно истёршую за день худое плечо, и привычно пристраивалась возле окна, зорко высматривая бегающим взором незатейливую дворовую жизнь.
