Зима уже круто облепила деревья, и Курок перешел на черно-белую пленку. Этюды его были великолепны, особенно запомнился один нечто очень знакомое, но совершенно неуловимое пробрезживает сквозь тонкую, живыми жилками мороза переритую пленку льда.
Однако поразило Другое: от изображения явственно пахнуло холодком. Чудилось: подыши на ледок - и появится прозрачная проталинка.
Сам же Курок был вял, как никогда, малоразговорчив. И ходил боком, выставив плечо.
Приезжала комиссия из столицы- был конкурс и отбор работ на всесоюзную выставку. Клубники трудились как одержимые, комиссия отбирала требовательно, по одному этюду с носа, потом отбирала еще раз...
Ни одной работы Курок пока не показал.
Его вообще не было в это время в клубе. Кое кто приносил вести, что он готовит нечто сногсшибательное.
И Курок явился, волоча под мышкой длинный рулон. Когда развернул обомлели. Ничего "сногсшибательного - обнаженная девица в натуральную величину. Как всякая большая фотография - нечетка, требует перспективы, а залик, где отбиралась работы, мал.
Комиссия была в замешательстве: пoрно это или нет? И склонилась к первому.
Мне же было не по себе. Минут десять я вглядывался в портрет, не доверяя блеснувшей догадке. Смущала вседоступность красоты тела, лица. Лица, которое было мне не просто знакомо...
Да что скрывать! До сего момента я любил ее, любил молча, выжидательно, упорно. Боялся и подстерегал всюду. Кто поймет, что переживал я, когда видел ее на улицах городка и не мог приблизиться? Тайно я настигал ее, фотографировал и ждал. Жизнь диктовала мне быть пугливым, недоверчивым, жизнь шептала: жди, придет мгновение, когда тебе не надо будет униженно чувствовать неуместность своей любви... И я ждал.
Она была прекрасна, и непонятно было, чем она так увлечена, что в нашем мире могло так захватить, заворожить ее всю - от кончиков пальцев до небольших, широко раскрытых глаз? Я готов был стоять и вечно задавать один и тот же вопрос: "Что поразило тебя, какое совершенство могло отвлечь тебя от совершенства твоей красоты?" И, загораясь ревностью, не хотел ответа.
Комиссия уехала. Горбунок туго свернул фотографию, глянул в трубку на тусклый свет зимы и ушел.
Она ходила по тем же улицам, дышала тем же воздухом, тот же мороз румянил ее щеки... Она не могла жить, казалось мне. Или не имела права. Я замирал прямо на улице, становился плоским, сдавленный ревностью,- под ярким маленьким солнцем, в свете высоких сугробов, прислушиваясь к говору прохожих и теряя смысл происходящего. И одновременно слышал в себе голос Курка:. "Так чего же ты тут делаешь? Чего тебе здесь надо?"
