Эти пламенные слова – из статьи матери Марии «Прозрение в войне».
Из воспоминаний К. Мочульского:
«28 апреля 1940 г.
Пасхальная заутреня в церкви на Лурмель. Мать сшила для отца Дмитрия пасхальное облачение из тонкого белого шелка – никаких украшений, только на фелони красным шелком вышита монограмма: “Иисус Христос, Альфа и Омега”. Город был погружен во мрак, по ночам завывала сирена. Крестный ход с хоругвями и иконами пересек темный двор и остановился у дверей дома. Отец Дмитрий трижды громко постучал. Двери распахнулись. После темноты ослепительный свет. Море горящих свечей. Между окнами на возвышении – престол. Вокруг него – бело-розовые ветви цветущей яблони, белая сирень, лилии, нарциссы.
Отец Дмитрий не ходит, а летает по зале. Его белое легкое облачение взвивается крыльями. Он “веселится о Господе”. Звонким ликующим победным голосом восклицает: “Христос Воскресе!” По пути его расступается толпа, волнуются огоньки свеч, переливается радостный гул: “Воистину воскресе!”
Мать Мария стоит у престола, горящая свеча снизу освещает ее лицо. Глаза у нее заплаканные и счастливые…
За тонкими стенами убогой церкви-гаража – тьма войны, тьма страшной весны 1940 г. А в церкви, в белом райском свете звучат непреложные слова: “И свет во тьме светит, и тьма его не объят”»
С полной ответственностью и серьезностью, заключив, как она сама скажет, «договор» с Пречистой Матерью, монахиня Мария «правит» свою «материнскую тревогу» о людях. И прежде всего о самых гонимых и страдающих – евреях.
Теперь обратимся к свидетельствам очевидца оккупации Франции фашистами (а это произошло 14 июня 1940 г.) – журналиста В. В. Сухомлина:
«После дела Дрейфуса (1894–1906) антисемитизм почти совершенно исчез на добрых тридцать лет с поверхности французской политической жизни и ютился где-то в ее закоулках. Гиммлеровская пропаганда оживила антисемитские настроения в наиболее реакционных кругах французской буржуазии, а в годы, когда Гитлер приступил к осуществлению своих планов (1936–1939), юдофобские нотки стали проскальзывать и в высказываниях некоторых политических деятелей, которых до тех пор считались «левыми», вроде Марселя Деа.
Однако расизм во всех его видах оставался глубоко чуждым основной демократической массе населения Франции.
Весной 1941 года мне приходилось, правда, слышать в неоккупированной зоне от обывателей, отнюдь не кровожадных, что война “имеет по крайней мере ту хорошую сторону, что избавила нас от евреев” При этом, однако, почти каждый раз выяснялось, что эти люди не знали, почему, собственно, нужно было избавлять от них Францию. Они повторяли то, что им твердили газеты.
