– Умирает, чахотка, – Подумал он.
Рыцарь наклонился к своей спутнице, шепнул ей что-то, и они засобирались откланяться. Дальнейшее его не интересовало. Он так ушел в себя, что совершил непростительную ошибку, которую вспоминал все годы до смерти и которую вспомнил на смертном одре. Он не послал за ними соглядатаев, решив, что утром прицепит к ним своих людей.
Утром их в Париже не было. В аббатстве Сен-Дени сказали, что дама и ее свита, не возвращались из дворца, только заехал один оруженосец погрузил вещи на двух заводных лошадей, расплатился и скрылся в ночи. Городская стража сказала, что выпустила из ворот, за приличное вознаграждение, нескольких всадников, отправившихся по южной дороге. Погоню снаряжать не стали, объяснив себе, что у герцогини открылось кровохаркание и жить ей осталось дни, по этому и уехали гости скоро, спеша довезти ее домой, живую.
Как бы они опешили, если бы увидели утром, километрах в двадцати пяти на север от Парижа на берегу Сены живописную компанию. Четыре дюжих молодца жарили над костром, медленно поворачивая вертел, средних размеров кабанчика. Монах, саженого роста, расставлял на белом рушнике все необходимое к трапезе, иногда отхлебывая из горлышка ведерной бутыли. А в реке, несмотря на утреннюю свежесть и прохладную воду купались две наяды, нисколько не стесняясь присутствия мужчин, впрочем, те и не смотрели в их сторону, занятые своим делом.
Королевские приближенные еще больше бы растерялись, если бы вгляделись в лица этих речных дев. Одна из них была умирающая герцогиня Мария Медичи, а вторая ее молоденький юный паж. Лицо герцогини раскраснелось, тело, налитое молодостью и силой отметало всякую мысль о ее скорой смерти, да даже о возможности хоть какой-то болезни. Паж при более близком рассмотрении, как и предполагал Ногарэ, оказался миловидной девушкой, входящей в пору зрелости, и предполагающей распустится в дивный цветок. Они вволю наплавались и, выйдя из воды, подхватили махровые полотенца, а, завернувшись в них, с хохотом рухнули у накрытого стола.
– Микулица, дружочек, есть хочу! Уморил король. И сам уморил, глупостью своей и голодом уморил, – Она резким взмахом кинжала отрезала огромный ломоть жареного мяса и вцепилась в него белыми, как снег зубами.
– Вина налить? – С усмешкой спросил Микулица.
– Налей! А то там кто-то всех травит малыми дозами, яд им вино подсыпая. Я пить не стала. Это наверно этот холуй его, Гийом. Все сидел, принюхивался, прислушивался. Какую-то букашку из ведунов в зал запустил нас прощупать. Теперь наверно от головных болей та букашка на стены лезет. И поделом, не суй свой нос в чужой вопрос! – Она залилась смехом.
