– Научим Николай, – Самарин уже давно обращался к нему по имени. – Научим, будешь читать как летать…
– А летать как читать, – смеясь, добавил Вышемирский.
– Поясните, вот вы написали, – и Самарин легко процитировал, будто долго учил наизусть: – «Неодушевленных предметов не было совсем: каждое дерево, столб или камень обладали своей собственной жизнью и могли передавать друг другу мысли…. Каждое произнесенное слово или звук не были простыми сотрясениями воздуха, а особенными, быстро исчезающими невидимыми воздушными существами, которые зарождались в груди произносившего их человека». Вы что имели в виду? Одушевленность всего в этом мире или возможность проникновения в сущность всего в этом мире? – он пытливо смотрел прямо в глаза Морозову.
– Видите ли, – немного замялся арестант, – Я полагал, что… есть некая мистика… некая неразгаданная тайна взаимодействия всего в мире, окружающем нас…
– Так, так, – подбодрил его собеседник.
– Вид звездного неба ночью вызывает во мне восторженное состояние. Мне кажется, я слышу… как звезды… разговаривают со мной.
– Он! – офицеры переглянулись, – Вы достаточно хорошо понимаете древнееврейский? А знаете о существовании арамейского?
– Да. Это такой мертвый язык, на котором были написаны все древние книги, в том числе Ветхий Завет.
– Вы могли бы понять его?
– У того, кто знает столько языков сколько знаю я, и обладает основами криптографии, всегда есть шанс, – уклончиво ответил узник.
– Но, шанс есть!? А если мы дадим вам небольшой словарик польско-арамейского?
– Почему польского? Понял! Кто меньше знает – лучше спит! – пошутил Морозов. В молодости он не любил шуток и возмущался, когда люди постарше дозволяли себе их. Но здесь, в тюрьме, сам стал шутить, при случае мистифицировал и выдумывал разные смешные истории и положения. Это бы очень помогло. Я в совершенстве знаю и польский и старо-польский.
– Вы в какой камере Николай Александрович? – серьезно уточнил Вышемирский, заранее зная ответ.
– В третьей!
– В той, где когда-то сидел Шварце? Все узники знают историю своих камер.
– Да. После того как я был наказан и переведен из Новой тюрьмы на месяц в Секретный Дом, в цитадель, я нахожусь в третьем номере, где сидели Шварце и до него Шлиссельбургский старец Лукашинский.
– Голубки к вам летают? – неожиданно спросил Самарин.
– Летают. Я их крошками балую.
– Много?
– Штук шесть. Три белых, три сизых. Право дело, господа, не считал.
– Хорошо. Слушайте Николай Александрович…
