Толстый пожилой лемминг поправил бабочку. Попросил:
– Спаси…
Одинцов улыбнулся, протянул руку. Взял тёплый комок, погладил мягкую клетчатую шёрстку.
Подмигнул солнцу.
Светило, будто собравшись с духом, подмигнуло в ответ и прыгнуло в зенит.
Теплый, ласковый свет залил пространство, превращая ноздреватый снег в изумрудный луг. Лемминги счастливо смеялись, и лезли, лезли на руки – всем хватало места, потому что Игорь вдруг стал огромным, а его ладони – с футбольное поле.
И никому не пришло в голову прыгать с обрыва.
* * *
Смертельно уставший офицер снял очки, потёр красный след от дужки на переносице. Пролистал дело.
– Итак, товарищ Одинцов, третий курс, истфак. Где желаете служить?
– Вы не поверите, господин офицер, – Игорь выделил «господин» в пику «товарищу», – нигде не хочу. Если бы хотел – поступал бы в военное училище. Или давно бросил универ – и в народные ратники. Там, говорят, сто грамм выделяют. Ежедневно.
Майор сарказма не оценил, ответил вполне серьёзно:
– Сто граммов полагаются только на период участия в операциях.
– Не, такое не устраивает, – запротестовал Игорь, – а в остальное время – что, трезвым ходить?
До офицера, наконец, дошло. Посмотрел зло:
– Что, пацифист? Или просто – придурок?
– А вы оценки посмотрите. И заключение психиатора.
Майор вновь поскрёб подковку от очков. Задумчиво протянул:
– Да с этим у тебя всё в порядке – и с баллами, и со здоровьем. Вообще в первый раз такое вижу за три года: «полное отсутствие расстройства сна». С таким счастьем – и на гражданке.
Вздохнул и вдруг сказал тоскливо:
– Каждую ночь, студент. Ползу по болоту, в говне по глаза. Жижа ноздри заливает, задыхаюсь. А голову боюсь поднять – уверен, что оторвёт. И автомат волоку, хотя точно знаю – ствол дерьмом забит, заржавело всё. И конца не видно – ползу, ползу. Второй вариант – ещё хуже. Психи меня окружают, бельма вместо зрачков, костлявые руки тянут – я начинаю стрелять. И вижу – пули их рвут и они все в мою жену превращаются. В мёртвую. Она у меня – того. Тоже свихнулась. Я на службе был, а она в одной ночнушке на улицу пошла. Нарвалась на ратников, они её… Потом в морге. Сорочка разорвана, то, что только мне предназначено – наружу, всем видно. И – дорожки от слёз, засохшие. Эх.
Майор встал, повернулся к окну. Плечи его тряслись.
Сказал, не оборачиваясь.
– Мне пофиг, кто ты там по жизни. Пацифист, анархист или вообще филателист. И на веру твою плевать – хоть зороастриец, хоть иудей…
