– Найдем.
– Нужно, чтобы он сегодня заступил на пост, на охрану камеры Канегиссера. Коли есть приказ: никого из нас не впускать в камеру до приезда Феликса, то его должны выполнять все. Без исключения! Ты меня понял?
Доронин через секунду довольно осклабился, представив негативную реакцию Яковлевой.
– Николаевна нас с потрохами схарчит.
– Не схарчит, – уверенно проговорил Глеб Иванович. – Каково было распоряжение? А? Чтобы Канегиссера не допрашивали до приезда Феликса Эдмундовича. Чтобы тот, так сказать, все услышал из первых уст. Вот мы и выполним приказ. Так сказать, в полном объеме. А вот по поводу укомплектования камер приказа не было. На первом этаже «блатные» начали «бузить». Кое-кого следует посадить в карцер. Или на крайний случай в одиночку. В наказание. Вот по этой причине мы двадцать четвертую и освободим. А его благородие подсунем к студенту. Посмотрим, как подружится волк с ягненком.
* * *
Пришла очередь допрашивать мать Канегиссера, Розалию Львовну.
Аристарх Викентьевич, глядя на сидевшую напротив женщину, с болью перекатывал в сознании одну мысль: «Господи, и за что все это на нас свалилось? Именно на нас. Сначала война. Безумная, бездарная, непонятная, длинная, как бесконечность. Потом Керенский со своей шайкой. С глупыми «демократическими» указами, которые вконец развалили страну. Теперь эти, с грязью, кровью и матом. И самое страшное, этому не видно конца. Хоть какого-то…»
В последний раз с Розалией Львовной Озеровский встречался восьмого марта прошлого года, в день смерти ее сына. Тогда Аристарх Викентьевич поразился выдержке хозяйки дома. Высокая стройная женщина даже слезинки не пролила в присутствии полицейских. Ни одного лишнего движения. Никакой истерики, никаких эмоций. Только глаза, черные от горя, следили за действиями его подчиненных. Отвечала на вопросы внятно, с толком, с расстановкой. Потом, когда группа сыщиков покидала дом на Саперном, спокойно-величаво протянула руку для поцелуя. Он тогда, помнится, отметил, какая у нее эластичная, прозрачная, холодная кожа руки. Ледяная.
Теперь же перед ним сидела совсем другая женщина. Седая, поникшая. Никакой стати. Сутулая, плечи опущены. Некогда красивые ледяные руки мелко дрожат. В глазах пропал блеск. Мраморно-холодное лицо изрезали глубокие морщины, словно по красивой, готовой скульптуре некий злой художник, из злости или ревности, прошелся острым резцом.
Озеровский положил очки на стол, пальцами левой руки потер глаза. Начало девятого вечера… Ну и денек выдался сегодня…
