Которая любила дядю Гришая точно так же, как я… как меня… Я вдруг неожиданно понял, что меня в этой жизни никто не любит. Кипарисовая аллея внезапно закончилась, и я опять увидел перед собой горящие рекламным огнем большие окна нашей киношки. Это меня сразу же отрезвило. Я вдруг вспомнил скрывающегося на работе отца и ту массу вопросов, которые я ему еще не задал. А потому, сказав разбитыми губами пока дяде Гришаю, решительно с ним простился и свернул в сторону заледенелой аллеи. Краем глаза я на мгновение увидел Башибулара и его плюгавых подручных, которые при виде дяди Гришая моментально очистили залитое мертвым неоновым светом пространство напротив кассы. Они улепетывали от него, словно немцы при виде спускавшихся с гор суровых народных мстителей. Лихой партизанский разведчик, которого не одолели ни пули, ни портвейн, ни милиция, был для них намного страшнее, чем Сердюк, или даже Кащей. На время, по крайней мере, я был избавлен от их назойливых посягательств. Я прошел краем Приморского парка, обогнул стадион, миновал мост через нашу горную речку, и вышел к темному углу здания туберкулезного санатория. На первом этаже светилось небольшое окно – то был кабинет моего отца. Я взялся руками за подоконник, подтянулся, и, едва касаясь носками земли, прижался лицом к неровному оттаявшему участку окна. Внутри было все то же: хаотичное переплетение проводов, скольжение отполированных плоскостей, кипы рентгеновских снимков по разным углам, старый письменный стол, оббитый зеленым сукном, вдоль которого лежали длинные, одетые в белый халат руки отца, и на них – его лысая голова с отливающим серебряным цветом затылком. Сверху на отца, на стол, на его неподвижные руки и лысину падал яркий свет висевшей под потолком лампы. Я вспомнил вдруг, как несколько лет назад отец водил меня в морг – точнее, он хотел меня туда повести, так как воспитывал, как казалось ему, во мне отвагу и силу воли. Я, помню, в морг этот отказался идти наотрез и отвагу вместе с волей воспитал в себе сам, вопреки планам отца, но сейчас, наблюдая его неподвижные, одетые в белое руки, и эту безжизненно склоненную голову, неожиданно подумал о смерти. Мне вдруг показалось, что отец мой внезапно умер – так безжизненно, так тоскливо и голо было все в его кабинете, таким безжалостным мертвым светом отливали никелированные поверхности и столы, так неподвижно лежали на зеленом сукне его покорные белые руки, так неестественно и безжизненно отсвечивала сильная лампа в его блестящей и круглой лысине, что это напомнило мне наш неудачный поход к покойникам. Я вдруг осознал, что я – сын этого странного, вечно скрывающегося от меня человека. Лысого, очень часто несправедливого, нелепого и всего опасающегося неудачника, бывшего беспризорника, одетого по праздникам в кремовые китайские брюки и такой же широкий, нелепо сидящий на нем пиджак. Я был пока что еще сыном этого нелепого и нелюбимого мной чудака, которому, как это ни странно, я постоянно прощал все его дурацкие и жестокие выходки. Я постоянно прощал ему и постоянно хотел с ним объясниться. У меня набралась к нему целая куча вопросов, я просто не мог дальше жить, не спросив самого главного: почему он, мой отец, давший жизнь мне и сестре, муж моей матери, хозяин дома и вообще самый сильный, самый смелый, самый красивый и мужественный человек, так некрасиво, так жестоко и несправедливо относится и ко мне, и к матери, и к нашей собаке.
