Время близилось к 10 часам. Мы медленно продвигались к трибуне. По бокам от нашей колонны стояли плотные шеренги милиции, а за ними – тысячные толпы людей с цветами, флажками и гирляндами разноцветных шаров. В одном месте я увидел балбеса Башибулара. Он с дружками тащил за руку какую-то школьницу в белом фартуке. В руке у школьницы была связка шаров, и она была очень похожа на моих Прокуроровых дочек. Школьница молча сопротивлялась, но тем, не менее, продвигалась в сторону Приморского парка. Я подумал о том, что наш прокурор будет ужасно доволен, если Башибулар изнасилует эту девчонку. Он будет просто ужасно рад, и ни за что его в этот раз не посадит. Может быть – в следующий, но только никак уж не в этот. Деревья Приморского парка были желтыми, но листья еще держались, а под вечнозелеными кипарисами и кустарниками было вообще темно, словно в дремучем лесу. Одним словом, резвись – не хочу. Колонна наша сделала разворот, и как раз пробило 10 часов. Мы подошли к самой трибуне. На трибуне стояли разные знатные люди и среди них я неожиданно увидел дядю Гришая. Я успел уже совершенно о нем забыть, и был теперь неприятно взволнован, увидев его так близко.
Дядя Гришай бдительно вглядывался в проходящие мимо колонны, наклонясь вперед и сделав козырек из ладошки, который приставил ко лбу. Не было никакого сомнения, что он искал среди демонстрантов меня. Эта догадка мне так не понравилась, что я чуть не выронил из рук свой транспарант. Но тут как раз с трибуны начали кричать разные здравицы, и это подействовало на меня вроде воды из холодного душа. Сначала кричали о годовщине и всемирном значении. Потом закричали про солидарность и крах наших врагов. Отдельно прокричали про Прагу и мужество советских танкистов-освободителей. В ответ мы тоже все хором кричали: ура, да здравствует и будем готовы. Я бросил из-за своего транспаранта тревожный взгляд на трибуну, и увидел дядю Гришая, падающего с нее прямо в ряды идущих внизу демонстрантов. Он падал, не отрывая от лба ладошки, однако сильные руки знатных людей подхватили нашего ветерана, и вновь поставили его в нормальное положение. Рядом с Гришаем стоял городской прокурор и любезно помахивал в воздухе красным флажком. Мы обогнули трибуну и по улице Ленина потекли в сторону набережной. У арки с надписью «Граждане СССР имеют право на отдых» от нашей колонны начали отделяться маленькие группы и ручейки, но мне отделиться было нельзя, так как я не мог бросить свой транспарант. Второе древко у него нес мой одноклассник по фамилии Кольченко – личность довольно угрюмая и раздражительная, и связываться с ним сейчас мне не хотелось. От всей нашей колонны шагали теперь по набережной одни лишь держатели транспарантов и красных знамен. Повсюду стояли столики с лимонадом, бутербродами и портвейном, возле одного из них я увидел Катю с родителями. Она посмотрела на меня пытливым вопросительным взглядом, и, как показалось, с досадой отвернулась к родителям. Рядом с фонтаном меня уже поджидали мои собственные родители с сестрой и собакой. По внешнему виду родителей было ясно, что бедному Дружку сегодня опять придется купаться в фонтане. Отец был в своих новых китайских шелковых брюках, а мать в платке и кофточке – оба загорелые и мускулистые, как боксеры перед началом турнира. Мне было их ни капли не жалко, а просто досадно за сестру и собаку. И поэтому, прокричав, что я не могу оставить свой транспарант, я зашагал в поредевшей колонне дальше по набережной. У пристани стояло несколько бочек с портвейном, и около них толпились приятели моего дяди Гришая. Я со злорадством подумал, что сегодня уж он упьется по-настоящему, и, скорее всего, позабудет обо мне окончательно.
