Ему очень понравился пионерский обед.
— В нашей столовой так не умеют, — сказал он Леньке, который был дежурным.
Вот только, как «Серп и молот» чистит картошку, ему не понравилось.
— Мы в ссылке не так чистили. Картошка там была на вес золота. Дай-ка нож, — попросил он у Леньки. И быстро снял кожуру с клубня так тонко, что длинная ее лента была почти прозрачной.
Вечером отец сидел рядом с Никитой у лагерного костра и пел вместе со всеми «Картошку» и частушки про Колчака.
— А теперь, хотите, я вам спою песни, которые революционеры по тюрьмам певали, — предложил он.
— Хотим, хотим, — зашумели вокруг.
— Только это невеселые песни, — сказал отец и запел негромким голосом:
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка темна.
Темнее той ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма…
Это была песня, которую Никита помнил еще с того времени, когда они жили втроем в Смоленске. Мама говорила тогда, что за такие песни в тюрьму сажают.
Кругом часовые шагают лениво.
В ночной тишине, то и знай,
Порой раздается протяжно, тоскливо:
«Слу-у-ушай!»
Чуть слышно скрипнула, подаваясь, подпиленная решетка. Вдоль тюремной стены осторожно крадется человек в арестантской одежде. Взлетает веревочная петля, цепляясь за зубец стены. Бесшумно по веревке подтягивается на стену человек. Только бы луна не выглянула! Только бы не спугнуть тишину!..
Лишь только из туч край луны показался,
Два раза щелкнул курок.
«Кто идет?» Тень мелькнула, и выстрел раздался.
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди…
А ты у стены умирай.
И вырвалось стоном из раненой груди:
«Прощай, жизнь! Свобода, прощай!»
И вырвалось стоном из раненой груди:
«Прощай, жизнь! Свобода, прощай!»
И снова все тихо. На небе несмело
Луна показалась на миг.
Печально из тучи на мир поглядела
И скрыла заплаканный лик.
И вновь ночь тюрьму в темноту погрузило.
А ты, часовой, не плошай.
В ночной тишине раздается уныло:
«Слу-у-ушай!»…
Песня кончилась. Стало тихо. Только костер трещал, выбрасывая в черное небо красные искры. К Никите прокрался Карпа, пристроился рядом и тихо спросил:
— Никита, как ты думаешь, будет правильно: «Совести рана» или «Совесть тирана»? Вроде и так и так можно.
Никита подумал и ничего не смог придумать, а отец услышал, повернулся к Карпе и сказал:
— Совесть тирана, конечно. Совесть тирана — она чернее ночи. Сколько народа погублено, сколько преступлений совершено… А рана совести, она хоть и темная, но ведь рана. А значит, болит. Значит, беспокоит, мучает. Человеку хочется стать лучше, чище, чтобы не болела эта рана… Так, наверное? У вас разве никогда не болит совесть?
