Необходимые распоряжения были сделаны, и Антонио с своим спутником были снова приведены.
— Твой сын умер на службе республики, Антонио? — спросил секретарь.
— Да, синьор.
— У тебя есть внук?
— Точно так, сенатор, у меня был внук, и я надеюсь, что он еще жив.
— Разве он не работает с тобой вместе в лагунах?
— Его у меня отняли, синьор, и в числе юношей, его сверстников, повели на галеры. Ваша светлость, я на коленях прошу вас замолвить слово за моего ребенка, если вам придется увидеть адмирала галерного флота… За все время до того момента, как он попал в когти святого Марка, он ни разу не огорчал меня.
— Поднимись, не в этом дело. Ты сегодня говорил с нашим славным правителем, дожем?
— Я просил его высочество дать свободу моему ребенку.
— И ты это сделал откровенно, без всякого уважения к высокому сану правителя республики.
— Я поступил как мужчина и, в частности, как отец, и если бы половина того, что рассказывают про справедливость республики, было верно, то его высочество выслушал бы меня, как человек и как отец.
Легкое движение среди Трех заставило секретаря остановиться. Заметив, однако, что его начальники молчат, он продолжал спрашивать:
— Ты действовал публично и перед сенаторами. Когда же ты увидел, что твоя неуместная просьба была отклонена, ты стал искать для исполнения ее других средств?
— Точно так, милостивый господин.
— Ты явился среди участников гонки в неподходящем для этого костюме, и ты пролез вперед между теми, кто добивался милости Сената и дожа.
— Я пришел в том, что ношу каждый день; а моим успехом я скорее обязан великодушию вот этого молодого человека, который сейчас рядом со мной, чем силе моего старого тела.
Снова движение любопытства и как бы удивления среди судей; секретарь прервал свой допрос.
— Ты слышишь, Джакопо, — сказал один из Трех, — что ты ответишь на это?
— Синьор, он сказал правду.
— Как ты осмелился фальшивить в таком состязании и ни во что не ставить волю самого дожа!
— Славный секретарь, я виновен, если считать преступлением то, что я пожалел старика, оплакивающего своего ребенка, и что уступил ему мой никого бы не обрадовавший успех.
Продолжительное молчание наступило после этого ответа. Тайный знак заставил секретаря продолжать:
— Итак, Антонио, ты обязан победой снисхождению твоего соперника, и твоим единственным желанием при этом было снова заявить ходатайство о молодом матросе?
— Да, синьор, у меня не было другой цели; первенство на гонках и награда за это не могут принести радости человеку моих лет. Золото ведь не залечит моих ран. Сжальтесь, милостивые господа! Верните мне моего ребенка, чтобы я мог своими советами направить его на все доброе, и чтобы он закрыл мне глаза при моей смерти. Что касается золота, то я вовсе не думаю о драгоценностях Риальто. Это не пустая похвальба: я предлагаю суду вот эту драгоценность.
