— Слышишь, часы бьют пятый час ночи, а ты не торопишься итти спать, — послышался около рыбака чей-то голос.
Рыбак повернул голову к замаскированному человеку, говорившему это, и посмотрел на него с равнодушным видом, ничем не выдавая ни любопытства, ни волнения.
— Так как ты меня знаешь, — ответил он, — то тебе должно быть известно и то, что, уйдя отсюда, я вернусь в мое осиротелое жилище. Ведь ты должен был слышать о моем несчастии.
— Кто тебе причинил его, достойный рыбак, и как ты решаешься так смело говорить почти под самыми окнами дожей?
— Государство.
— Вот непривычная речь для уха святого Марка! Так в чем же ты обвиняешь республику?
— Приведи меня к тем, которые тебя послали, и тогда не будет надобности в посреднике. Я готов высказать все перед самим дожем, потому что может ли бедняк в моем возрасте бояться их гнева?
— Ты думаешь, что я послан, чтобы выдать тебя?
— Тебе лучше знать, что ты должен делать.
Неизвестный снял маску, и луна осветила его лицо.
— Джакопо! — вскричал рыбак, рассматривая выразительные черты браво. — Человек твоего положения не может иметь со мной никакого дела.
Румянец, заметный даже при лунном свете, покрыл лицо Джакопо, но он ничем больше не показал своего смущения.
— Ты ошибаешься; у меня есть к тебе дело.
— Разве Сенат считает какого — нибудь лагунского рыбака человеком, достойным удара кинжала? Если так, то делай, что тебе приказано.
— Антонио, ты меня оскорбляешь. Сенат не имеет вовсе этого намерения. Я слышал, что у тебя есть причины быть недовольным, и что ты откровенно говоришь в Лидо о делах, про которые патриции не позволяют рассуждать людям нашего сорта. Я не хочу причинить тебе никакого вреда; наоборот, как друг, предупреждаю тебя о худых последствиях твоей невоздержанности в речах. И в самом деле, к чему могут привести бесплодные жалобы на республику? Они принесут зло как тебе, так и юноше, твоему внуку. Перестань раздражать правителей своим недовольством и постарайся заслужить расположение дона Градениго; я слышал, что твоя мать была его кормилицей.
Антонио пристально посмотрел в лицо своего собеседника и покачал тоскливо головой, словно желая выразить этим, как мало надежды он возлагал на сенатора.
— Я ему рассказал все, что может сказать человек, выросший в лагунах, — сказал он наконец. — Но ведь он сенатор, и у него нет жалости к тем страданиям, которых он сам не испытывает.
— Ты не прав, старик, осуждая человека за то, что он не испытал бедности, которую ты сам охотно бросил бы, если бы была возможность. У тебя есть своя гондола, сети, ты здоров, силен, и ты счастливее многих, у которых ничего этого нет.
