Оба они молча вышли на дорогу и побрели, не торопясь, вперед.
V
Свечерело… Ливший с полудня дождь пронизал до костей Семку и Неизвестного.
— Иди, брат, иди, — подбадривал старик. — Поспешай. А то двинет, это, осень-то взаправду, по-настоящему, а мы с тобой еще до гор не дошли. Что ж тогда? Пропадать нужно.
— Иду, дедушка.
— И то запоздали… Как бы холод, боюсь, не ударил… А то беда!
Семка, несмотря на усталость, чувствовал себя хорошо. Встреча с попутчиком его радовала и бодрила. Он был спокоен, что теперь уж не собьется с дороги и что дедушка приведет его куда нужно; да и поговорить было приятно: а дедушка все время рассказывал про Сибирь, где копают золото, говорил об острогах, о воле, о суровой сибирской зиме и о зеленой весенней травке, которая так и манит человека домой, так и не дает ему покоя ни днем, ни ночью.
— А что, дедушка, мы уж много прошли? — спрашивал Семка.
— Видишь, — голодней стало: значит, к Расеи подвигаемся. А за горы перевалим — там еще голодней будет: потому и говорю: поспешай! В Расеи деньгу любят, а у нас с тобой этого самого нету, ну, и ночуй, где хочешь, и ешь, что знаешь. Сибирь, брат, добрая!.. Только добро-то ее нам не по вкусу… не по зубам. Поспешай, паренек, поспешай!
В стороне от проезжей дороги остановился обоз. Было темно и холодно, и красное пламя костров приветливо манило путников. Распряженные лошади в потемках бродили по поляне, пощипывая вялую осеннюю траву: воза стояли с поднятыми кверху оглоблями, а мужики, разведя огонь, грелись и варили ужин.
— Дозвольте погреться, приятели!.. — сказал Неизвестный, подходя к костру.
— Садись, — ответили равнодушные голоса.
Старик подсел и протянул к огню руку. Семка тоже приблизился. Промокшее платье вскоре согрелось, и по спине пробежала приятная дрожь.
— Откуда идете? — спросил кто-то из мужиков, вглядываясь в лицо Неизвестному.
— Издали идем. К домам пробираемся.
— Паренек-то твой, что ли?
— Нет, встречный. Переселенский он-то… Сиротой остался.
— Вишь ты, промок сердешный!
На Семку все обратили внимание. Он сидел возле самого костра и, ежась, глядел как горят и корчатся в огне сучья, как тянется по ветру белый дым, как пенится и шипит в котелке варево.
— Сирота, стало-быть? — спросили мужики и опять стали смотреть на Семку.
Потом начали разговаривать о хлебе и о работе; потом, когда поспела еда, принялись за ужин.
— Ешь, несчастненький, ешь, — угощали Семку. — А то, вишь, зазяб.
Семка наелся и прилег отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться возле огня. Сучья весело трещали; пахло дымом и свежею корою, — совсем так же, как бывало в Белом. Только если б это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И Семке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжет, и на зубах хрустит.
