Оставалось еще два часа, но они были неописанно тяжелы. Начать с того, что мне весьма мудрено было воздержаться от горьких упреков судьбе, оторвавшей меня, по-видимому без всякой вины с моей стороны, от дела, в которое я вложил всю душу… Фаима, любовь, высокие цели, кипучий водоворот надежд и стремлений, — победы, история, слава… все это стояло с одной стороны, как друзья, протягивающие мне руки, — с другой чистый бланк, на котором мне предоставлено выводить, в утешение для себя, какие угодно узоры, с условием, чтобы их смысл в итоге был равен нулю… Холод и пустота, — та жадная, ненасытная пустота, которой хватит, чтобы поглотить миллиарды миллиардов живых сердец, со всем что когда-нибудь в них трепетало чистого или грязного, высокого или низкого, и надо всем гигантский, древний, как мир, вопрос: Зачем?.. На что бездонной и безответной яме все это горе разлуки и все эти жертвы… слезы?..
Дверь отворилась и кто-то вошел ко мне в караульную. Это был духовник, которого мне прислали, чтобы приготовить меня к разлуке с Ванзамией? Он начал вкрадчивым голосом, обыкновенный вопрос: подумал ли я серьезно о важном значении того шага, который мне предстоит, и готов ли я совершить его, как подобает грешному человеку, с смиренным сердцем, — и прочая.
— Отец мой, — я отвечал, — вы много бы меня обязали, если бы нашли возможным сказать мне прежде одно: куда я иду?
Ответ его незачем приводить. Он был истинный ванз, и как такой, не мог дать мне того, чего в нем не было, — правды.
Долго, тоскливо, звучал у меня в ушах его голос, но смысл того что он говорил, был чужд и далек от меня. Внимание мое было поглощено чем-то незримым, что приближалось медленно, ровно, — но что такое подходит ко мне, — я не знал. Это похоже было на длинную анфиладу рамок, без содержания, в конце которой меня ожидало что-то бесцветное и бесформенное, неосязаемое и непонятное, к чему, казалось, нельзя никогда приди — а между тем оно уже было тут!..
Шаги… бряцание сабель… нет сил продолжать рассказ… Светало; но солнце всходило не для меня, а для меня весь мир словно сошелся клином, там, на подмостках.
…В минуту, когда я ступил туда, двор, крыши, небо, люди, толпящиеся вокруг, — все потеряло свой смысл… Что это передо мною — плаха, или порог, через который я должен ступить?.. Иду!.. Прощай, Фаима!
— Прощай, Ионике! — долетел едва внятно издали хорошо знакомый голос…
Тррах!.. Огни запрыгали у меня в глазах и все завертелось волчком…
