Анатолий вспыхнул.
— Мне кажется, ваша выходка неуместна, — проговорил он.
— А ваша уместна? Уместно говорить, что я притворяюсь, когда то ощущение, которое охватило меня… Вы не русский, если не понимаете меня… Я почувствовал то, что чувствовали славяне, когда пришли сюда от князя Владимира.
— Ага! ага! — подхватил Александр Дмитриевич. — Послы Володимировы! Помню: «всяк человек, аще вкусит сладка, последи горести не приемлет».
Он поднял голову и с гордостью оглянулся на дочь.
— Помню ещё, помню, — с радостной улыбкой говорил он. — Цитировал не раз. «Аще бы лих закон Грецкий, не бы прияла баба твоя Ольга, яже бе мудрейша всех человек».
Он пододвинул бокал и сказал дочери:
— Налей мне глотка два, — сегодня можно.
— Вот вы меня понимаете, — с восторгом заговорил Алексей Иванович. — Вы понимаете, что охватило меня, когда я вошёл в этот храм, — в этот дивный, небывалый храм. Когда я увидел этот купол, и этот свет — спокойный тихий, матовый, серебристый, — меня так и схватило за душу, и тут я понял, я понял этих самых славянских послов, этих диких скифов, которые не знали — на земле ли они или на небе…
Голос Алексея Ивановича задрожал, он наскоро смахнул слезы.
— Ха-ха, — сказал Анатолий, — да вы, кажется плачете?
— Плачу, плачу! — вдруг с ожесточением заговорил бухгалтер. — И если б вы знали, какое счастье так плакать! Мне сорок лет, но я душою молод, как гимназист.
— И гордитесь этим?
— И горжусь.
— И гордитесь, — подхватил Александр Дмитриевич. — Я начинаю сожалеть, что не был с вами.
— Так поедем сейчас? Я каждый день буду туда ходить. Там каждый камень мне священ. Мне всё равно, что это — мечеть и что там голосят турки. Я знаю, что это храм Бога, что здесь сходит сила небесная на всех без изъятия, — и на меня, и на магометанина, и что, выйдя отсюда, я не могу не любить людей.
Он бросил свою салфетку. Лицо его было одушевлено, глаза горели, ноздри раздувались. Ничего смешного не было в его курчавой голове на тонкой, длинной шее. Наташа с удивлением смотрела на него.
— Чокнемтесь, — сказал ему Александр Дмитриевич. — Чокнемтесь за молодость чувств, за свежесть впечатлений.
Он залпом выпил свой стакан и обратился к Анатолию.
— А ты — бальзамированный, — сказал он, добродушно опуская руку на его плечо.
— Да, я на приподнятые восторги неспособен, — кисло улыбаясь, ответил он.
— А ты на какие же восторги способен?
В его голосе слышалось уже раздражение.
— Ни на какие. Я думаю, можно обойтись и без восторгов. Я восторгаюсь моей Наташей, и мне больше ничего не надо.
