— Не в том дело, дорогая моя. Не в том дело, очаровательница, — бормотал Сусликов, вертевшийся около нее с ужимками обезьяны.
— Как не в том дело? Что? — удивилась Анна Николаевна.
— Какие там картины… Вы сама картина, — бормотал Сусликов, восхищенный тем, что Анна Николаевна явилась на вернисаж декольтированной.
— Я к вам после вернисажа заеду, — юлил Сусликов, и все старался стать на цыпочки, ибо низок был весьма.
Но из толпы выплыла неожиданно, как гусыня, дородная Мария Павловна и повлекла за собою нескромного своего супруга.
— Что с вами? — спросила Танечка князя, робея. — У вас губы бледные…
— Я люблю. Я вас люблю, — чужим голосом, задыхаясь, сказал князь.
— Не надо. Господи! Не надо, — прошептала Танечка, с ужасом и нежностью глядя, на его сумасшедшие глаза и побледневшие губы.
— Люблю, люблю, люблю, — бормотал князь, совсем потерявший голову.
Чего-то пугаясь, Танечка подняла руку и сделала шаг назад. И в это же мгновение князь увидел жуткие глаза, которых он не забывал никогда. Они померещились ему в толпе и вдруг исчезли.
— Люблю, — повторил князь еще раз, но совсем иным голосом, чувствуя, что ему холодно, что у него лихорадка.
— Что с вами? — спросила Танечка. — Что?
Она заметила, что князь переменился внезапно.
— Он. Я глаза его видел, — странно усмехнулся князь.
— Кто он? Чьи глаза?
— Отец мой. Князь Алексей Григорьевич Нерадов.
— Да? Где? — с беспричинной тревогой спросила Танечка, стараясь угадать в толпе лицо старого князя.
Но ей не пришлось на этот раз увидеть его. Подошла Анна Николаевна и увела куда-то Танечку. Как это ни странно, но князь Игорь долго не говорил Танечке так решительно о своей любви. Однако с той поры отношения их стали вовсе не безразличными. Оба они как будто ждали каких-то событий.
В доме Щербаковых-Павиных на Моховой улице, в квартире хозяйки дома, собралось около сотни членов Теософического Общества. Заседание происходило в зале без окон, помещавшейся внутри квартиры и освещенной электричеством. Некий господину со странной фамилией Феникс, должен был читать доклад о Хронике Акаши, но почему-то медлил приехать, хотя старинные часы гулко пробили восемь, время, обозначенное на повестках.
Хозяйка дома Анна Федоровна Щербакова-Павина сидела в гостиной, окруженная единомышленницами, а перед нею в кресле торчал угреватый молодой человек, которого все считали за иностранца и звали почему-то «мосье Шарль», хотя по-русски он говорил бойко, а если делал ошибки, то не более, чем всякий одессист наш, и на француза вовсе не был похож.
