— И я не поганая, — зашептала она с тем же выражением. — Слыхали? Я только умею любить. И это не для вас, — добавила она чуть слышно, слегка перегибаясь к нему, бледная, с отуманенными глазами, — не для вас, и не ради Елисея Аркадьевича, а ради него. Слыхали? Поняли?
— Хорошо-с, — прошептал Жмуркин, потупив глаза. — Понял-с.
Когда он поднял, наконец, глаза, она была уже далеко.
— Хорошо-с; понял-с, — повторил он, стоя посреди дороги.
Внезапно он схватился за бока обеими руками, и из его горла вырвался не то смех, не то рыдание.
— Ну, чего же ты стоишь-то? — вдруг крикнул он себе резко. — Иди, собака, спать!
Весь следующий день Жмуркин беспокойно бродил по усадьбе, нигде не находя себе места. Работать он не мог; ему не читалось, не спалось, нигде не сиделось. Чтобы хоть как-нибудь убить время, он пошел в Безутешному, помещавшемуся здесь же в доме, в маленькой угловой комнатке наверху. Пошел он туда с черного хода, и когда он вошел к нему, Безутешный сидел за столом, с книжкой в руках. Его громадная спина заслоняла собою весь стол. Жмуркин поздоровался и сел на стул у раскрытого окошка.
— Что скажешь? — спросил его Безутешный загудевшей, как колокол, октавой.
Жмуркин вздохнул.
— Скучно, Спиридон Павлыч! — сказал он.
— Что делать! — согласился и Безутешный с грустью. — «И всяк скучает, да живет, и всех нас гроб, зевая, ждет». Жить-то ведь все-таки, братец, надо.
— А вы читали что-то, кажется? — спросил Жмуркин. — Старую книгу, как переплет оказывает?
— Да, читал; старую книгу.
Безутешный говорил с неохотой, точно тоскуя.
— А что, Спиридон Павлыч, — снова спросил Жмуркин, — прежде лучше теперешнего писали или похуже?
— Да как тебе сказать, — Безутешный пожал широчайшими плечами, — и прежде хорошо писали и теперь недурно умеют. Только прежде стиль возвышеннее был. Прежде писали вот как: «Селима, отерши слезу, вопрошала себя: почто, богиня любви, привлекла меня под сень сию ранее брака?» — Слышал, какой стиль? А теперь это же место напишут так: «Маланья высморкалась и подумала: а вдруг да я забеременею?» Видал разницу? Или положим так. Прежде писали: «Объятый ужасом, Веньямин повергается на одр свой, и смертная бледность на челе его паки распростирается». Чувствуешь? А теперь это же напишут вот как: «Спиридон в страхе брякнулся на постель, и его красный нос стал серым». А я от вас, может быть, уйду скоро, — вдруг добавил он.
— Что так? Чем мы вас прогневили, Спиридон Павлыч? — Жмуркин натянуто улыбнулся.
