Она прижала ее к себе, повторяя:
— Будет, голуба, будет, хорошая, будет тебе! Эхе-хе…
Тихохонько покачивая ее, словно ребенка, она замурлыкала на мотив колыбельной песенки:
Ой, цветочки — розы-ы-ньки,
Обмахните слезы-ы-ньки,
Скрасьте алой зорько-о-ю
Бабью долю горьку-у-ю!
— Ну, будет, будет! — повторила она ласково.
Лидия Алексеевна плакала, прижимаясь к ней лицом.
Три дня, данных Жмуркиным Лидии Алексеевне на размышление, уже истекали. Однако, Жмуркин не волновался; он был уверен, что Лидия Алексеевна вот-вот придет к ним в усадьбу, якобы в гости к Анне Павловне, и ответит ему так или иначе. Нужно только постараться перехватить ее где-нибудь хоть на одно мгновение. И вот, поджидая ее, он слонялся, в семь часов вечера, у крыльца кухни, беседуя с Флегонтом; тот сидел тут же, на ступенях крыльца, с папиросой в зубах. Ясный солнечный день заливал весь широкий двор усадьбы потоками веселого света, и окна дома ослепительно сверкали. Хребты холмов точно испускали свет.
Жмуркин похаживал мимо Флегонта, поглядывая в то же время на ворота усадьбы, и говорил:
— На всем земном шаре только один закон и есть: что тебе в рот попало — ешь! Вот это закон какой! — Он сердито усмехнулся.
Флегонт усмехнулся тоже.
— А если, например сказать, муха попадет? Так ее тоже есть? Ведь от нее не ровен час и стошнить может. — Он снова засмеялся. — Вот, стало быть, не все есть можно, что в рот попадает, — добавил он.
— Не о мухах тут речь, — отвечал Жмуркин сердито, — несъедобное не едят, это уж конечно. Тут и разговаривать нечего.
Он прошелся мимо Флегонта; сегодня он был одет более тщательно, чем всегда; от него даже попахивало одеколоном, точно он собирался в гости.
— Не в мухе тут дело, — снова повторил Жмуркин сердито, — а в законе этом. Вот, дескать, какой закон есть на всем земном шаре!.. Единый и для всех! — Он торжественно поднял вверх руку, точно свидетельствуя о непреложности этого закона. — В законе тут дело! — добавил он.
А если этот закон для тебя такой приятный, — вдруг сказал Флегонт, — так чего же ты вот сейчас сердишься?
— А разве же я говорю, что он приятен? — спросил его Жмуркин в свою очередь. — Я говорю: такой закон существует. И баста! А приятен он или неприятен — это другой разговор.
Он в задумчивости прошелся раза два мимо Флегонта.
— Для меня, — заговорил он снова, прижимая руку к сердцу, — для меня он, пожалуй, и неприятен, ибо он ставит меня на одну линейку с последним червем; один, дескать, я у всех у вас, мои голуби! Хотя, конечно, — поправился он сейчас же, — на закон и сердиться-то глупо. Не стану же я сердиться на то, что у меня две руки, а не три?
