— Я у книг спрашивал, — отвечал, Жмуркин, — и книги не знают, одна говорит одно, другая — другое.
Он замолчал, разводя руками. Его лицо выражало уныние и недоумение. Флегонт вздохнул.
— Книги не знают, спроси у веры, — сказал он уверенно, пуская дым уголком губ. — Та знает!
— У какой? — спросил Жмуркин. — И веры разные. Вон в селе Верешиме две улицы и две веры. Одни бракоборы, другие — беглопоповцы. Одна улица поет: «Девство каждый сохраняй тайну брака не сознай!» А другая: «Бракоборство иноверно и учением злоскверно!» Кому же из них верить? — снова спросил он, разводя руками, с унылым недоумением в глазах.
Флегонт сказал:
— Это не вера, а ересь. Ты спроси у настоящей, у стоящей того. А это не вера, а ерунда с квасом!
Жмуркин беспокойно шевельнулся.
— Да какая же настоящая, — повысил он голос, — у татар или у китайцев? Ты вот что мне скажи!
Флегонт сердито молчал. Серое вечернее небо слегка засинело; береговой кустарник пустил струйку пара, словно дохнул на мороз.
— Ну уж ты! — наконец, сказал Флегонт. — Ты уж, кажется, хочешь сказать, что настоящей веры и в помине нет. Этого быть не может!
— Да которая же настоящая-то? — допытывался от него Жмуркин возбужденно.
— Этого быть не может, — упрямо повторил Флегонт, как бы не слушая его. — Этого быть не может, чтоб настоящей веры не было. Борщ и то настоящий есть. В таком виде он борщ, а в таком — помои!
— Да ведь это на чей вкус, — вскрикнул Жмуркин, — на японский или на татарский?
— Известно, на чей, — огрызнулся Флегонт сердито. — Ты меня извини, голубчик, но хороший повар на свинячий вкус и угождать-то не желает!
Они внезапно замолчали; к подъезду уже подавали лошадей; они приблизились туда же, разглядывая щегольские экипажи, блестевшие лакировкой, изящные, как мебель гостиной. В широко распахнувшихся дверях шумно появилась вся компания. Тут были налицо все: Анна Павловна и Глашенька, Перевертьев, Суркова, какая-то близорукая девица в очках и Загорелов. Он шел впереди всех, веселый и довольный с удовольствием оглядывая нарядные экипажи и лоснившиеся крупы породистых лошадей.
— И-и ты-ы, Ка-а-перна-а-у-ме, — вдруг прилетело из лесного оврага, словно бархатное гуденье стопудового колокола.
Загорелов улыбнулся, прислушался и сказал:
— Какой великолепный голос! Это Спиридон?
Жмуркин протиснулся ближе.
— Они-с самые! — сказал он с почтительной улыбкой. — Пошаливают-с они! Сегодня выкушали с передержкой. Водочки-с, конечно, — пояснил он.
