— Паром, — крикнул Пересветов, — дедушка Веньямин!
Старческий голос откликнулся ему с того берега:
— Чичас, остальную ложку ушицы хлебну-у!
Пересветов под уздцы подвел свою лошадь к реке. Вскоре темный помост парома тихо отделился от противоположного берега; белые гребешки волн запрыгали около него. Веньямин и Савоська медленно тянули канат.
— А в нашей реке утопленник есть, — говорил дед Веньямин Пересветову, когда тот с лошадью уже стоял на мостках парома.
— Это почему? — спросил старика Пересветов.
Веньямин, сгорбившись, тянул просмоленный канат обеими руками.
— Беспременно утопленник, — отвечал он, — раков видимо-невидимо в реке появилось. Ловили мы нонче с Савоськой рыбу, и все рак лезет, все рак, все рак.
Пересветов молчал: внезапно его энергия ушла. Его глаза потухли. Он почувствовал себя усталым и разбитым.
— Не слышно в городе, убивец-то Трегубовский не нашелся? — спрашивал его между тем дед Веньямин, когда Пересветов искал в своем кошельке пятачок, чтобы заплатить за перевоз.
— Не нашелся, — отвечал он, — не нашелся. Но, может быть, скоро найдется. Сам, может быть, на себя скоро скажет, — внезапно добавил он, подавая Веньямину медную монету и беспокойно поглядывая на плескавший мутными волнами Калдаис.
«Так Трегубова теперь раки едят, — думал он, — вот в чем суть-то, а я все о Кубани, все о Кубани. А на место того выходит все раки, все раки».
Он сел в дрожки и поехал к своей усадьбе. Она уже глядела на него с плоского холма двумя светящимися окошками. «Так вон оно что вместо Кубани-то выходит, — думал Пересветов. — Да не бывать же этому! — вдруг переменил он снова образ мыслей. — Не отыщется убийца Трегубовский ни во веки веков». И с внезапною злобой он хлестнул вожжой лошадь. Лошадь быстро вынесла его на холм. Он уже был у ворот усадьбы. Однако, в дом он пошел не сразу. Ему хотелось повернуть свои мысли «на Кубань», и пока работник отпрягал взмокшую на пахах лошадь, он все глядел и на лошадь и на полуразрушенную конюшню, и мечтал, каких он себе накупит на Кубани лошадей, какие он выстроит там конюшни.
В конце концов, ему удалось снова несколько взвинтить себя, и в дом он пошел походкой довольно бодрой и смелой. «Рано мне еще Лазаря-то петь, — думал он, — жить-то не один годочек придется».
Настасья Петровна сидела в спальне у стола. Перед ней лежало какое-то шитье, но она, очевидно, давно забыла о работе и, уронив прозрачные руки на колени, тоскливо глядела перед собой. Она даже не слышала шагов мужа, и когда тот переступил порог спальни, она сильно вздрогнула и едва не соскочила с кресла.
