— Да вы о чем? — спросила она его с холодной усмешкой. — Я что-то вас совсем не понимаю, Михаил Николаевич.
Она в упор глядела на Беркутова темными глазами.
— Да вы сядьте, голубушка, — проговорил тот, касаясь ее рук, — ни о чем, просто так болтаю. О Пентефриеве я: он, говорю, и вас хотел в это дело впутать. Сядьте, родная.
Настасья Петровна послушно опустилась на скамейку.
— Так вы будьте покойны, голубушка, — говорил ей Беркутов, — вторичного обыска у вас не будет. Я ведь знаю, это вас обыск встревожил. Да оно и понятно: женщина вы нервная, и вдруг такое незаслуженное несчастие! Вы ни сном ни духом, а тут — трах! — следователь и становой. Это хоть кого встревожит, будь я на вашем месте, так я тоже совсем голову потерял бы. Такого Лазаря запел бы, что ай-люли только. На каторгу-то попасть — ведь не картофельная похлебка. А мало ли народа понапрасну на каторгу идет. А вот если вы хотите совета моего послушать, так вот что я вам скажу, Настасья Петровна. Это от чистого сердца, поверьте. Если вы не хотите, чтобы на вас понапрасну всякие обвинения взводили, держите вы себя поуверенней, поспокойней и, главное, повеселей. По гостям, что ли, ездите, где-нибудь на вечеринке пропляшите даже, вообще блистайте здоровьем и веселостью. Что же вам в самом деле Трегубов-то? Ну, случилось с ним несчастье большое, вам-то что же до этого? Всю жизнь свою он вас всяческими манерами мучил и обирал самым безбожным образом, так зачем же вы по нем траур-то будете носить?
Настасья Петровна вздохнула.
— Я и сама часто думаю, — задумчиво произнесла она, — много он нам зла делал. Кажется, злее врага для нас не было. А все-таки… — Она замолчала и развела руками. — А теперь куда ни посмотришь, все нехорошо, — внезапно добавила она, очевидно, снова приходя в тревожное состояние. — Ночью-то не спишь, глаз не смыкаешь, все думаешь и думаешь, — говорила она с мучительной тоской в голосе. — Куда ни повернись, все неладно! Силушки другой раз не хватает. Так бы и ушла, так бы и ушла…
Она снова с недоумением развела прозрачными руками. Солнце заливало сквозь ветки клена ее побледневшее личико и играло на малиновых бусах фиолетовыми огоньками. Беркутов внимательно глядел на нее.
— Да будет вам, наконец, — проговорил он и взял ее за руки, — очнитесь вы от сна; разве можно так заговариваться? Ведь вы себя не помните! Голубушка, ну, да разве же это можно? Нужно взять себя в руки! Будьте умницей.
Он нежно стал ласкать ее холодные руки. Пересветова внезапно припала лицом к его плечу и разрыдалась.
