Трегубов вздохнул, развел руками и стал разглядывать свои до глянца почти очищенные ногти.
Настасья Петровна села на скамейку под тенью клена. Трегубов поместился рядом, слишком уж близко к Пересветовой, и та отодвинулась.
— Тысячу рублей, — между тем, продолжал тот, — вам будет трудно мне уплатить; деньги вам очень нужны. Вам скоро нужно в банк платить. Я ведь это хорошо знаю. А придете вы ко мне на единую секунду, посидеть в моем кабинете в кресле, я бы вам тотчас же за единый ваш взгляд ласковый — расписку: «Проценты тысячу рублей сего числа и года получил сполна. Прохор Трегубов». Да-с. Я ведь тоже кое-когда жалостлив бываю. Мы ведь не прежней формации из толстокожих, а скорей на манер европейца. Я вон на велосипеде езжу, и по всему дому у меня электрические звонки. А мой тятенька покойный от электричества-то под кровать залезал, и электричество Ильей пророком звал. Времена-с ушли, Настасья Петровна. Я вот и по-французски и по-немецки балакаю, а мой тятенька всего два слова и умел писать: руку приложил. Да и то он, вместо руку «руху» писал. Так-то. И я жалостлив бываю, да еще как жалостлив-то. Для вас я никаких денег не пожалел бы. Верно вам говорю!
Трегубов замолчал. Настасья Петровна сидела, потупившись. Бусы на ее смуглой шее шевелились, и малиновые огоньки бегали по их граням.
— Ведь я все знаю, — продолжал Трегубов, косясь на молодую женщину, — все. Ведь у вас все вещи золотые в ломбарде перезаложены. Вы третьего дня и шубы туда же свезли. Ведь вам скоро кушать будет нечего. Вы и теперь чай через день пьете. Жалко мне вас, Настасья Петровна!
Трегубов замолчал. Настасья Петровна тяжело вздохнула. Две слезинки внезапно упали из ее глаз на колени. Высокий клен стоял над нею и тихо шевелил своими листьями, похожими на лягушечьи лапы.
— Вы в петле, — продолжал. Трегубов, — и именье ваше я с молотка куплю. Это уж верно. И будет вам жить еще горше. Теперь у вас, по крайней мере, хоть угол какой-никакой есть, а тогда ведь у вас и угла-то не будет. А зимой-то холодно, а осенью-то дожди! Эх, Настасья Петровна, Настасья Петровна, плох ваш муж, если он чаю два раза в день вам предоставить не может. Намучаетесь вы с таким мужем в свое время до смертушки. Почернеете от забот и горя, красоту с лица словно ветром сдует. Эх, да что тут говорить! Жалко мне вас! Сколько раз ведь я вам говорил! Образумьте дурака своего, пусть гордость-то в карман спрячет и ко мне в управляющие идет. Жалованье тысяча двести рублей в год и все готовое. Экипаж, пара лошадей, две коровы, чай и сахар. Коровы у меня хорошие, симменталь-голландские, от двух коров вам молока пить — не выпить. Экипаж рессорный, лошади полтысячи рублей пара, сбруя с серебряным набором. И будете вы жить с своим муженьком припеваючи. Только, конечно, пусть муженек-то ваш иногда глаза, в карман прячет, не всякое лыко в строку, чего не по его, так не видал, а что и увидел, за то не обидел.
