Паруша замахала на него рукой и властно приказала:
— Иди-ка, иди, Фома! Вымой там, на дворе, всю эту хурду-мурду, а сапоги соломой протри. Это бес всегда пакостит, а бог чистоту любит. Как в Писании-то сказано: омый мя, и паче снега убелюся. — И еще сказано: всякую мерзость господь ненавидит. Любишь от Писания глаголить, а сам закон нарушаешь. Обличу, Фома!
С этого времени дед всегда входил в избу, вытирая о солому сапоги, а сбрую, кожи и веревки вносил чистыми, хотя и хмурился и делал вид, что не замечает матери.
Обычно дед истово поет над шлеёй и строго покрикивает:
— Титка, иди чистить назем-то… Семка! Федька!
Бабушка робко стонет:
— Чай, он еще маленький, Федянька-то, куда ему?.. Что это ты, дедушка?
— Пошел, пошел! Хлеб-то жрать может. Пущай хоть на возу стоит — уминает навоз.
Сема молча одевается. Он прячет глаза и тоже хочет плакать, — а ведь он кажется мне большим и сильным. Я бегаю в широких портчишках и пунцовой рубашке, вожусь с кошкой и пасу тараканов. Я их понимаю и разговариваю с ними. А навоз на дворе — это огромные кучи коровьих и конских шевяхов и густая россыпь овечьих орехов. Их надо сшибать и сгребать в вороха.
Я подбегаю к матери, обнимаю ее колени, озираюсь волчонком. Мне кажется, что отец бессилен защитить ее от деда. Отец хоть и с бородой, но она у него маленькая, жидкая. Лоб его — с шишками над бровями, нос твердый, прямой и сильный, похожий на нос деда, но голову он держит так, словно его ударили по шее, глаза жесткие, стальные, злопамятные, самолюбивые. Он смотрит исподлобья, никого не видит, но видит все. Я не отрываюсь от подола матери и чувствую, как дрожат ее ноги.
— Невестка! — стонет бабушка из чулана. — Иди-ка в амбар, принеси муки в ночевку…
— Невестка! — сурово кричит дед, не отрываясь от шлеи. — Иди притащи мне хомут. Да баню истопи… Что-то бок болит, попариться надо.
— Невестка! — опять стонет бабушка. — Куделю-то внести надо. Выбей ее хорошенько…
Меня оглушают эти выкрики, и мать мне чудится юлой, кубарем, который подхлестывается кнутом, чтобы он катился и летел неустанно. Я не пускаю ее: мне хочется ее защитить. Никто, кроме меня, не любит ее, никто не жалеет.
— Мама, не надо… не ходи…
Она наклоняется надо мной, целует и поет нежно:
— Иди, сыночек… Только оденься хорошенько… Дай я тебя укутаю.
Дед с притворной угрозой сипит:
— Вот я его ремнем… вместе с матерью… Ну-ка!
Потрясая супонью, он шагает к нам. Колени его зыбки, портки трясутся, глаза из-под седых бровей с остренькой усмешкой вонзаются в меня. Я замираю от ужаса: на меня движется что-то огромное, неотразимое, лохматое — это домовой, всесильный владыка, против которого никто не может бороться.
