Но Катя уже не слушала его и, задрав голову, запела:
«Во пиру была, во беседушке…» Подхватила мать, потом я.
Отец захлестал лошадей и сдвинул шапку на затылок. Я не отрывал глаз от встречного потока проезжающих в звоне, в песнях, в криках, в кипенье разноцветных платков и лент.
Встречные махали нам длинными рукавами, смеялись и кричали не поймешь что.
Так мы объехали все село. На той стороне к нам подбежал трезвый Ларивон и ввалился в сани.
— Прокачусь с вами, Вася и Настенька. Одно горе — браги купить не на что. Сват Фома скупой — взаймы ни копейки не даст и в гости не позовет, не любит он меня… Да и ты, Вася, не любишь… Отвези ты меня к свату Максиму: он мне не откажет. — И вдруг взъярился: — Он-то не откажет, да враз свяжет. Лишний гвоздь в крест забьет… Эх, Настенька! Убежал бы я отсюда куда глаза глядят. Ежели не сопьюсь, убегу ночью… и сгину… чтобы звания не осталось.
Отец недоброжелательно напомнил:
— Без пачпорта, Ларивон, по этапу пригонят аль, как бродягу, в Сибирь сошлют.
— А пущай, мне все едино: что клюква, что рябина.
И в Сибири люди живут. Может, я там-то и найду свой талан. Ничего у меня не выходит, милая Настенька, сестрица моя дорогая. И силы есть, и работу у барина ворочаю, как бык. А рази эта работа в радость? По ночам-то плачу я, Настенька. Как домовой брожу. Все нутре тоска сожгла…
Словно я железом скованный…
Мать грустно молчала, и я видел, что ей жалко Ларивона. А отец трунил над ним:
— А ты пей больше. Может, пропьешь последние лоскутки да себя заложишь. Тогда и тужить не о чем.
Отец был недоволен, что Ларивон ввалился в сани, Катя тоже надулась. Он омрачил им гулевой час. Мне тоже этот длиннобородый дядя уже достаточно принес тяжелых обид.
Он будил во мне тревожное беспокойство, и я боялся встреч с ним: я ждал, что он обязательно выкинет что-нибудь неожиданное, несуразное, дикое. А мать была спокойна, но посматривала на него с печальным раздумьем. Она вздохнула и грустно сказала:
— Не будет тебе счастья, Ларя. Сам ты не знаешь, чего тебе надо. И здесь запутался, и на стороне пропадешь. Тебе и при отце было тесно, а сейчас и свет тебе в овчинку.
Ларивона как будто встряхнули слова матери. Глаза его вспыхнули, он ударил себя кулаком по груди.
— Верно, Настенька, сестричка моя сердешная! Пра, верно! Как рос в мешке, так в мешке и дрягаюсь. Разорвать бы его, да не рвется. Пойду к Микитушке, к божьему человеку. Один он остался для души. Он-то зна-ат… он-то нас, дураков, давно зовет к спасенью. Все, бат, брось — и все, бат, найдешь. Пойду! Стой, Вася, я вывалюсь.
