Боже, как хотел бы он сейчас вернуться на озеро, на хутор Сидоряты, к своей семье, к Аннушке и Алеше! Но нет, нет, нельзя даже думать о подобном. Просто надо забыть, что есть где-то хутор с таким названием, озеро с уединенной кельей монаха Нила, усадьба крестьян Сидоришиных. Жена и сын теперь там. Они остались в России, на родине. Пусть живут в тишине и покое. И поскорее забудут о нем. А его, как отпавший от материнской ветки лист, уже ненужный и бесполезный, пускай гонит другой ветер и по другим дорогам. Теперь уже все равно, по каким. Я пропастям и бурям вечный брат…[8]
– Нам нужно как можно быстрее попасть в Малые Васили. – Он снова посмотрел в лицо проводницы и понял, что рассматривает ее больше, чем с любопытством.
– Туда мы и идем, – ответила та.
– А скажите, Аксинья Северьяновна, кто это с вами живет?
– Дочери.
– А муж у вас есть? Где он? На фронте? В лесу? В полиции?
– Мужик мой пропал еще до войны. В коллективизацию.
Радовский слушал ее и думал: не проста, знает, что говорит.
– Я имею в виду женщину. С ребенком. Кто она? Беженка?
– Племянница. Лида. Сестрина дочка. Намыкалась горя. С двумя пеленками прибежала. Тоже из самооборонной деревни. А Красная Армия пришла, так где ж от нее оборонишься? Под Брянском потом жили. А прошлой осенью опять стронулись в путь-дороженьку. Тут недалеко обоз ихний разбомбили. И брат мой старший погиб, и вся деревня. А она вот одна спаслась. С девочкой. Мужик ее где-то на войне. Может, живой. А может, и в земле уже лежит. В первое лето еще ушел, по мобилизации. Девочку она родила от чужого. От примака. Вот и прибежала с дороги ко мне. Натерпелась, Лидушка. Ладно хоть дите сберегла.
– Без мужской помощи трудно, – посочувствовал Радовский.
– Трудно. А ничего не поделаешь. Вы ж, мужики, нынче бьетесь, один другого убиваете. А нам, бабам, одно горе оставляете. Безутешное.
Радовский думал об Анне и Алеше. Как хотелось ему рассказать этой незнакомой женщине о своей семье и своей печали! Нет, все осталось в прошлой жизни. Он подавил в себе приступ нахлынувших воспоминаний и спросил:
– Огород посадили?
– Посадили кое-как.
– А хлеб?
– И хлеб посеяли. Детей-то кормить надо.
Рассказ проводницы, ее простые житейские рассуждения разрушали всю идеологию, которую взращивали и напрягали в себе обе стороны. А его, Радовского, судьба посреди этого кровавого хаоса казалась и вовсе абсурдной песчинкой, чудом еще не перетертой стальными жерновами событий и не превращенной в пыль и прах.
