Вот такая на Руси политика: самые светлые головы обеих партий всех, кто ниже шляхетства, в упор не видят и едва за людей считают. Как там Голицын сказал? «Надо бы нам воли СЕБЕ прибавить»? Честно сказал. Себе, кому же еще?! Двум фамилиям княжеским. Другие хотят воли тоже «себе», только их круг — чуть пошире. Сотая часть русского народа, примерно. Остальным — шиш, и даже менее того. Мир устроен просто: чтоб одним прибавить, надо у других отнять. Благородное сословие не чувствует ни малейших угрызений, торгуя согражданами (русскими и православными!) словно скотиной. Как объяснить, что это дурно?! Не понимают, хоть тресни! Лучшие из них не прочь порассуждать о строгом, но милосердном обращении с рабами. А большинство живет, как в раю, не ведая добра и зла. Этим только дай волю: станут людьми торговать не то что врознь от семьи — частями на вес!
Африка где-то близко. Не географически — нравственно. Магометане, как ни обидно, выше. Их закон дозволяет порабощать лишь иноверцев.
Одержимый печальными мыслями, бродил я по коридорам Лефортова дворца (куда езжал ежедневно, чтобы не дать подозрений в нелояльности), и в дальнем крыле, куда мало кто заглядывал, встретил фигуру, сему настроению созвучную. Опущенная голова, поникшие плечи; улыбчивые прежде губы искривлены скорбной гримасой; прекрасные голубые глаза полны недоумения и обиды.
— Ваше Высочество? Прости, Лизавета Петровна. Не в моей власти было тебе помочь.
— Александр Иваныч, миленький… За что они меня так ненавидят?!
Долго копившиеся слезы прорвали оборону приличий; рискуя оцарапать нежные ланиты о жесткое золотое шитье мундира, бедная цесаревна ткнулась носом в мое плечо. Рыдания сотрясали гибкий стан. Ну что за несдержанность, не подобающая августейшей фамилии?! Или впрямь девушка беременна? Не спросишь ведь…
— Полно, будет… Не плачь… Кто тебя обидел — Бог накажет…
Давно ли я катал прелестного десятилетнего ребенка на огненной машине вокруг клумбы в Летнем саду? Девочка выросла; умерли отец и мать; милая сестра вышла замуж, уехала в далекую Голштинию и тоже умерла там, на чужбине… Жалость и нежность подступили: захотелось утешить, обнять — не как женщину, которую желаешь, а словно как собственную дочь — непутевую, но любимую.
Дщерь Петра Великого всхлипнула еще раз напоследок — и совладала с собою.
— Мне не нужен трон. Никогда для себя не хотела, если бы предложили — не взяла б. Но зачем они так… Батюшка их возвысил…
