На оттоманку возлагается подушка и мое длинное тело, и я принимаюсь за чтение, изредка строго покрикивая:
— Нина, пора бы уж обедать!
Но она даже не хочет мне отвечать. Я слышу, однако, как она гремит чем-то в столовой и успокаиваюсь, справедливо рассуждая, что она настолько же, насколько и я, заинтересована в скорейшем наступлении обеденного часа; а если что-либо не готово, то оно, значит, не готово, и ничего с этим не поделаешь.
Наконец в дверях появляется раскрасневшаяся Нина и торжественно возглашает:
— Кушать подано!
Я встаю, выхожу в столовую и издаю клик восторга: прекрасно накрытый стол, великолепная посуда, даже белоснежные салфетки, и среди всего этого миска с дымящимся супом. Я сажусь, закрываюсь салфеткой и с каким-то благоговением принимаю из рук Нины тарелку того, что она называет щами; они недосолены, вернее, совсем без соли, но этому горю еще легко помочь. Я солю, ем, опять солю, съедаю таким образом две тарелки, умоляю о третьей, но Нина отрицательно трясет головой и уходит в кухню за вторым блюдом.
И вот — о боги! — появляются великолепные бифштексы с картофелем и молодыми огурцами. Это окончательно сразило меня, и после двух основательных бифштексов я мог дойти только до оттоманки; дальше у меня не хватило энергии. О, это был Лукулловский пир!
Скоро ко мне присоединилась Нина, и мы надумали почитать; но как-то незаметно чтение перешло в сон, и мы вздремнули немножко, часок, другой, третий, четвертый.
Что за жизнь! Поел, поспал, погулял, опять поел, поспал и т. д. И никакой заботы о будущем! Все равно, не поможешь.
Далеко не всякий кот пользуется таким блаженством.
Проснулись мы часов в 8 вечера и почувствовали страшную жажду; воды не было.
— Пойдем, поищем в мелочной кваса, — предложила Нина.
— А ведь это — мысль!
Пошли и нашли. Квас был не очень холодный, но зато позволил нам обойтись без пробочника, ибо достаточно было надрезать веревочку, как пробка летела в потолок, и из бутылки извергался каскад темно-желтой пены.
Утолив жажду, мы в добром расположении духа, отправились прогуляться к Николаевскому вокзалу — не ради поезда из Москвы (на это у нас не было надежды), а просто захотелось потолкаться среди людей.
Пьяных, конечно, было так же много или даже больше, чем вчера, и, чем ближе к вокзалу, тем чаще встречались нетвердо держащиеся на ногах фигуры и павшие под бременем выпитой водки тела. Но теперь мне бросилась в глаза черта, которой я раньше не замечал: пьянство принимало явно буйный и разрушительный характер. Пьяный идет, толкается, говорит сальности, бранится не совсем нежными словами.
