— Смотрел? — тут же спросил он.
— Ну, смотрел.
— И как тебе это? — возбужденно напирал он. — Ты ведь, кажется, это считал?
— Считал, — сказал я. — Грубая прикидка, конечно. Получается, что для того, чтобы остановить ледник, нужно строить десятигигаваттные энергостанции не более чем в восьмистах метрах друг от друга, так что сам понимаешь… Правда, я считал для северного пояса, там все же холоднее…
— Ясно, — сказал Гарька. — Слушай, ты бы хоть изображение включил, неудобно так разговаривать…
— Обойдешься, — отрезал я, слыша, как Дарья кричит из-за двери: «Эй, Самойло, с кем ты там?..» Не хватало мне еще, чтобы Гарька увидел ее, когда она выходит из ванной, вся в томлении и неге. Я его знаю.
— Нехорошо, — с грустью констатировал Гарька. — Познакомил бы… Слушай, а зачем их тогда строят, а? Ничего не понятно. Ты хоть понимаешь, чем все это кончится?
— Еще как, — злобно сказал я. — Соберут под гребенку всех дубоцефалов, добавят адаптантов, какие посмирнее, и пришлют к нам учиться. А ты как думал? И ты будешь их учить, никуда не денешься, да и я никуда не денусь. И с нас за их знания еще спросят. Понятно?
— Это понятно, — сказал Гарька. — Я не о том. Я о том, что вообще…
— Э нет, — прервал я его. — Извини, сейчас не могу. Насчет «вообще» — это мы потом, ладно? Завтра.
— Ты погоди, я не то хотел сказать…
— Завтра, говорю! — закричал я. — Завтра!
Я дал отбой, отчего окошко справа внизу на экране тотчас погасло, и, немного подумав, отключил телефон совсем. И ладно. Вечер — наш. Сумрак за окном выглядел криминально. Экран скромно известил о том, что выпуск новостей окончен и что передача «Щит и меч» начнется через одну-две минуты. Одну или две? Никогда точно не скажут. Непонятным образом название передачи трансформировалось во мне сначала в «Шип и меч», а потом, прокрутившись в голове через некую сеялку, — в «Шип и мяч». Н-да. В общем, шарик лопнул.
Я пробежал по другим программам — там было что-то откровенно дубоцефальное — и выключил экран. Сзади послышались шаги, доберман призывно застучал лапами по полу, крутнулась дверная ручка, и голос Дарьи произнес: «Вот ты где, дурачок, настрадался, бедный, да?» Зулус оглушительно гавкнул. Немедленно в поле зрения возник морской евин Пашка и шариком закатился под диван, где, судя по звуку, тотчас вгрызся во что-то несъедобное.
— Эй! — сказала Дарья. — Где кофе?
— Будет, — пообещал я.
Она села с ногами в другое кресло, и я залюбовался. А ведь чуть не упустил ее тогда, чуть мимо не прошел, словно специально поставил себе целью упустить такую кису, хотя, конечно, настроение тогда у меня было, сколько я помню, препаршивейшее, и это в какой-то степени извиняет… Зато теперь приятно смотреть, как она сидит, свернувшись в кресле, в подпоясанном халатике, поджимает ноги, в которые тычется мордой дурак Зулус, и расслабленно дымит безникотиновой ароматической сигареткой, стряхивая пепел в маленькую пепельницу на подлокотнике. Вот эти сигаретки я не люблю, после них изо рта пахнет каким-то полупереваренным одеколоном, и Дарья очень хорошо знает, что я их не люблю. Поэтому, должно быть, и курит.
