— Выходите.
Я бы и без него вышел: коль скоро опасность миновала, торчать в машине не было никакого смысла. Моего «марлина» уже цепляли тросом к броневику. Коллоид — штука сильная. На несколько часов машину можно было считать мертвой, да и потом первые пять — десять километров двигатель будет сбоить, приходя в себя, астматически задыхаться и временами трястись, как припадочный.
— Ваша машина? — спросил полицейский.
— Моя.
— Значит, ваша… А что вы в ней делаете?
Рано я полицию похвалил.
— Сижу, — сердито сказал я. — То есть сидел.
— Документы есть?
Впереди послышались приглушенные голоса, потом что-то лязгнуло, чмокнуло, раздирающе затрещало и донесся гулкий удар металла по пластику — там что-то ломали.
— Эй! — крикнул в черноту мой полицейский. — Что такое?
— Еще машина! — крикнули оттуда. — Крепко ее, сволочи… Тут один убитый и еще, кажется, женщина. Сейчас вытащим.
— Жива?
— Хватил… Носилки есть?
Появились носилки. Я не стал смотреть. Когда говорят «Кажется, женщина», то смотреть уже действительно не на что. Оба тела унесли куда-то за броневик — очевидно, позади был еще автомобиль. Броневик заурчал, медленно пополз назад, и трос натянулся.
— Куда ее? — спросил я полицейского.
— Машину-то? Отбуксируем в участок, — он назвал адрес, — завтра получите.
— А может быть, вы ее отбуксируете в… — Я тоже назвал адрес.
Полицейский смерил меня взглядом с головы до ног.
— Еще чего…
— Я заплачу, — посулил я.
— Еще чего, — сказал он. — Ты что, не видишь, что творится? Слепой? Тебя вот, если хочешь, подбросим, коли недалеко. Хочешь?
— Хочу, — сказал я.
— Зверье… — Меня он словно не слышал и взгляд имел невидящий. — Сволочи поганые, чем дальше, тем хуже. Да что же это у нас делается, а?..
7
Я даже не вошел к Дарье. Я ввалился. Должно быть, примерно так же во все исторические эпохи вваливались после долгого отсутствия в свое логово человеческие самцы всех пород и достоинств, от насупленных троглодитов, выплевывающих на ходу из пасти чужую шерсть и влачащих по полу пещеры окровавленную дубину, до какого-нибудь завалящего, завшивевшего в Палестине средневекового барона, громыхающего иззубренным эскалибуром по осклизлым ступеням родимого донжона, — впрочем, и много позже процесс вваливания в логово не претерпел существенных изменений. Так что ввалился я по всем правилам, притом чувствуя себя кем-то вроде победителя. Почему бы нет? Времена меняются, и не я в этом виноват. Если в наше, извините, время и в нашем, еще раз извините, континууме человек вообще что-нибудь чувствует, он уже должен чувствовать себя победителем. Потому что живой. И, сообразно исторической традиции, он вправе за это требовать себе вина, мяса и женщин. Первого и второго — побольше, а женщину можно одну, но такую, как Дарья.
